ОТКРОВЕННО. Автобиография

После ужина, слез и радости я заявляю:

- Мне кажется, пора пожениться.

Ее глаза широко распахиваются. Мне так кажется.

Мы решаем, что не будем устраивать шума. Никакой церкви. Никакого торта. Никакого платья. Мы сделаем это, как только выдастся свободный день в период теннисного межсезонья.

Я СИЖУ НА ЧАСОВОМ ИНТЕРВЬЮ с Чарли Роузом, гениальным телеведущим, и что-то вру ему. Я не хотел лгать, но все его вопросы уже несут в себе ответ - такой, который он хочет услышать.

- В детстве вы любили теннис?

- Да.

- Вам нравилось играть?

- Я был готов спать с ракеткой.

- Оглядываясь на то, что сделал для вас ваш отец, готовы ли вы сказать ему: я благодарен тебе за раннюю науку, которая помогла мне воспитать в себе волю к победе?

- Я рад, что играю в теннис, и рад, что отец занялся со мной этим видом спорта.

Мой голос звучит так, будто я под гипнозом или мне тщательно промыли мозги. Для меня это не ново. Я говорю те же слова, которые говорил раньше, которые произносил во время бесчисленных пресс-конференций, интервью, светских бесед. Интересно, остаются ли они ложью, если я сам уже отчасти поверил в них? Если за счет многочисленных повторений они покрылись тонкой патиной правды?

В этот раз, однако, лживые слова чувствуются по-другому, иначе звучат. Они висят в воздухе, оставляют во рту горьковатый привкус. После интервью я чувствую легкую тошноту. Это не вина, но сожаление. Ощущение упущенной возможности. Я пытаюсь представить, что вышло бы, как поступил бы Роуз, сколько удовольствия мы оба могли получить от этого часа, если бы я был искренен с ним - и с самим собой. На самом деле, Чарли, я ненавижу теннис!

Тошнота не проходит несколько дней. Когда интервью выходит в эфир, она еще усиливается. И тогда я обещаю себе, что однажды посмотрю интервьюеру уровня Роуза прямо в глаза - и выложу всю неприкрашенную правду.

НА ОТКРЫТОМ ЧЕМПИОНАТЕ ФРАНЦИИ 2001 года в моей ложе сидит невидимое существо. Штефани на четвертом месяце, и присутствие на матче нашего пока не рожденного ребенка придает мне юношескую легкость ног. Я дохожу до шестнадцатого круга и встречаюсь со Скиллари. У нас с ним знатная история противостояния. Когда мы вы-ходим на корт, кажется, нас связывает история куда более богатая, чем у Франции с Англией. Присутствие Скиллари будто возвращает меня обратно в 1999 год, к одному из труднейших матчей в моей карьере. К одному из поворотных пунктов. Если бы он победил тогда, два года назад, вряд ли я был бы сейчас здесь, вряд ли здесь была бы Штефани и, конечно, наш будущий ребенок.

Вдохновленный этими мыслями, я чувствую себя уверенно. По ходу матча я становлюсь все свежее, все сосредоточеннее. Ничто, кажется, не может отвлечь меня от игры. Разошедшиеся фанаты кричат мне что- то оскорбительное. Я смеюсь в ответ. Очень опасно падаю, подвернув ногу и поранив колено, но не обращаю на это никакого внимания. Ничто и никто не остановит меня, и уж точно не Скиллари. Постепенно я совсем перестаю его опасаться. Я абсолютно уверен в себе, более чем когда бы то ни было.

В четвертьфинале встречаюсь с французом Себастьяном Грожаном. Первый сет я провожу в неслыханном темпе, проиграв лишь один гейм, но потом Грожан, кажется, открывает свежий запас веры в себя и в свою победу. Сейчас мы равно уверены в себе, однако удары у него получаются лучше. Он отнимает у меня подачу, доводит счет до 2-0, затем вновь отнимает подачу - и выигрывает второй сет так же просто, как я выиграл первый.

В третьем он тут же отнимает подачу, выигрывает гейм с помощью великолепной свечки, удерживает свою подачу и вновь отнимает мою. В этом сете я обречен.

В четвертом я получаю шанс отыграть его подачу, но не могу. Я бью слева - слишком слабый, позорный для меня удар. Увидев, как мяч уходит за пределы корта, я понимаю, что упустил время. Соперник выходит на финальную подачу, я сопротивляюсь изо всех сил - но мой удар справа уходит в сетку. Матч-пойнт. Грожан заканчивает матч ударом навылет.

После матча журналисты интересуются, повлияло ли на мою концентрацию появление на стадионе президента США Билла Клинтона. Из всех причин поражения, которые я когда-либо слышал или изобретал, эта - самая идиотская. Я даже не знал, что Клинтон был на стадионе, отвечаю я. Меня занимали совсем другие, невидимые наблюдатели.

Я ПРИВОЖУ ШТЕФАНИ К ДЖИЛУ в зал под предлогом тренировки. Она улыбается, потому что знает истинную причину нашего совместного визита.

Джил интересуется самочувствием Штефани, предлагает ей присесть, спрашивает, чего бы ей хотелось попить. Он подводит ее к велотренажеру, и она плавно садится в седло. Она внимательно изучает полку, которую Джил специально повесил на одну из стен, чтобы держать на ней мои кубки с турниров Большого шлема, включая и те, что я восстановил после вспышки гнева из-за визита на съемки «Друзей».

Крутя в руках эспандер, я, наконец, обращаюсь к Джилу:

- Слушай, Джил, тут такое дело… Мы выбрали имя для сына.

- Да? И какое?

- Джаден.

- Мне нравится, - Джил, улыбаясь, кивает. - Хорошее имя.

- А второе имя, мне кажется, еще лучше.

- И какое же?

- Джил.

Он изумленно смотрит на меня.

- Получается Джаден Джил Агасси. Если он вырастет хотя бы вполовину таким мужественным, как ты, его ждет феноменальный успех в жизни, а если я смогу быть ему хотя бы вполовину таким же хорошим отцом, каким ты был для меня, я буду считать, что перевыполнил план.

Штефани плачет. Мои глаза тоже наполняются слезами. Джил стоит в трех метрах от нас, рядом с тренажером для ног. У него за ухом - его фирменный карандаш, очки оседлали кончик носа, в руках - его вечный блокнот, похожий на записную книжку да Винчи. В три шага он подходит ко мне и сжимает меня в объятиях. Я чувствую щекой его цепочку. Отец, Сын, Святой дух.

В 2001 ГОДУ НА УИМБЛДОНЕ я близок к победе над Рафтером. В пятом сете подаю решающий мяч. В двух очках от победы неуверенно бью справа - и сетка. В следующий раз - пропускаю простейший удар справа. И вот теперь мой соперник вновь воспрянул духом, и уже он считает, что близок к победе.

- Урод! - кричу я.

Судья на линии тут же сообщает об этом судье на вышке.

Я получаю предупреждение за грубую брань.

Теперь я не могу думать ни о чем, кроме судьи на линии с его чрез-мерным усердием. Я проигрываю сет 8-6, а затем и матч. Я разочарован, и в то же время поражение не кажется мне столь уж значимым.

Помимо здоровья Штефани и грядущего пополнения семьи, я постоянно думаю о нашей школе, которая должна открыться этой осенью. Сейчас в ней набирается двести учеников с третьего по пятый класс, хотя мы планируем за два года расшириться до полного учебного цикла - с нулевого до двенадцатого класса.

Мне нравится концепция нашей школы и ее дизайн, но особенно я горд тем, что мы, не жалея, вкладываем деньги в свои начинания. Много денег. Мы с Перри с ужасом узнали, что Невада тратит на образование меньше, чем почти любой другой штат США, - $6800 на одного ученика, тогда как в среднем по стране эта цифра равна $8600. Мы по-клялись, что в нашей школе дела будут обстоять не в пример лучше. Будем вкладывать в детей максимум средств, полученных как через государственное финансирование, так и от частных пожертвований, и докажем, что в образовании, как и везде, финансирование важно.

Кроме того, занятия в нашей школе будут продолжаться дольше обычного - восемь часов вместо обычных для Невады шести. Ведь для усвоения знаний требуются как время, так и практика. А еще мы собираемся активно привлекать родителей. Хотя бы один из родителей каждого ученика должен уделять школе по двенадцать часов в месяц, например, сопровождая учеников на экскурсии. Мы хотим, чтобы родители были нашими партнерами, чтобы они включались в учебный процесс и полностью отвечали за подготовку детей к колледжу.

Время от времени, устав или загрустив, я подъезжаю к школьному зданию и смотрю, как оно обретает форму. Изо всех моих противоречий это кажется мне самым поразительным и даже забавным: мальчишка, боявшийся и ненавидевший школу, превратился в мужчину, который черпает вдохновение в зрелище собственной строящейся школы.