ОТКРОВЕННО. Автобиография

Вечером, садясь в машину, я не уверен, что смогу доехать до дома. Иногда даже не пытаюсь сделать это. Если у меня не хватает сил даже на то, чтобы повернуть ключ в замке зажигания, я плетусь обратно, сворачиваюсь клубком на одной из скамеек в зале и засыпаю.

После ударных занятий в тренировочном лагере Джила я выгляжу так, будто сменил свое старое тело на новую усовершенствованную модель. Однако и сейчас мне есть куда расти - надо бы лучше следить за тем, что я ем вне зала. Джил, однако, не слишком строг к моим слабостям. Разумеется, он не в восторге от того, что между тренировками я то и дело питаюсь в забегаловках вроде Тасо Bell или Burger King, однако считает, что необходимо иногда есть просто для удовольствия. Джил утверждает, что моя душа требует еще более бережного обращения, чем моя спина, и боится поранить ее. Кроме того, любому человеку простительна пара грешков.

Джил полон парадоксов, и мы оба знаем об этом. Он может читать мне лекцию о правильном питании, глядя, как я потягиваю сладкий молочный коктейль. И не станет вырывать у меня стакан с коктейлем, наоборот, вполне возможно, сам сделает пару глотков. Мне нравятся противоречивые люди. Еще больше подкупает то, что Джил не ведет себя как надсмотрщик. Он понимает меня, заботится обо мне и время от времени - лишь иногда - позволяет побаловаться фастфудом, быть может, потому, что сам к нему не равнодушен.

Я вновь встречаюсь с Питом на турнире в Индиан-Уэллс. Если смогу победить, то окажусь в шаге от первой позиции в рейтинге. Я на пике формы, но матч получается небрежным, полным ошибок, которых можно было избежать. Ни один из нас не в состоянии сосредоточиться на игре. Пит все еще переживает по поводу своего тренера, а я волнуюсь об отце, которому через несколько дней предстоит операция на открытом сердце. В этот раз ему удалось отрешиться от своих проблем, тогда как я капитулировал перед своими. Я проигрываю в трех сетах.

Приезжаю в медицинский центр Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе и вижу отца, опутанного множеством трубок, присоединенных к каким-то агрегатам. Эти машины напоминают мне дракона из детства. А дракона победить невозможно. Мама обнимает меня.

- Вчера он видел твою игру, - говорит она. - Видел, как ты проиграл Питу.

- Извини, пап.

Он лежит на спине, беспомощный, одурманенный лекарствами. Его глаза широко открыты. Он видит меня, машет рукой: подойди.

Я наклоняюсь. Отец не может говорить. Через рот в гортань идет трубка. Он издает какие-то звуки.

- Пап, я не понимаю.

Еще несколько движений рукой. Я по-прежнему ничего не могу различить. Теперь его жесты выражают раздражение. Если бы он смог, встал бы с постели и вышвырнул меня вон. Он знаками просит ручку и бумагу.

- Скажешь позже, пап.

Он качает головой: нет, нет. Он должен сказать сейчас.

Медсестра приносит блокнот и ручку. Он царапает несколько слов, затем делает взмах рукой - будто художник кистью, оставляющей легкий мазок на холсте. Наконец я понимаю.

Удар слева, пытается сказать он. Бей Питу под удар слева. Чаще бей ему под левую руку.

- Отравотай удар с лета. Бей сильнее.

Меня вдруг охватывает непреодолимое стремление простить его - я вдруг понимаю: отец никогда не мог себя сдержать, так же, как не мог разобраться в себе. Мой отец - такой, какой он есть, и пусть он не может провести границу между любовью ко мне и любовью к теннису - это ведь все равно любовь. Мало кому из нас выпадает счастье понять самих себя, и, пока нам это не удалось, лучшее, что нам остается, - быть настойчивыми. А уж в настойчивости отцу не откажешь.

Кладу руку отца вдоль тела, останавливая его жестикуляцию. Я понял, говорю ему. Да, да, под удар слева. Буду бить ему под удар слева на следующей неделе в Ки-Бискейн. И надеру ему задницу. Не волнуйся, папа. Одолею его. А теперь отдыхай.

Он кивает. Его ладонь еще несколько раз поднимается, он закрывает глаза и вскоре засыпает.

Через неделю я выиграл у Пита финал турнира в Ки-Бискейн.

После матча мы вместе летим в Нью-Йорк, там предстоит пересадка на рейс в Европу, где мы оба будем участвовать в розыгрыше Кубка Дэвиса. Но, едва приземлились, я потащил Пита в театр Юджина О’Нила, чтобы вместе с ним посмотреть на Брук в роли Риццо в «Бриолине». Похоже, Пит впервые в жизни попал на бродвейское шоу, а я смотрю «Бриолин» уже в пятнадцатый раз. Знаю наизусть финальную песню «Together» - как-то даже прочел ее текст наизусть на «Вечернем шоу с Давидом Леттерманом» ко всеобщей радости публики.

Мне нравится Бродвей. Близок дух театра. Работа актеров - тяжелая, физически изматывающая, забирающая все силы без остатка. Каждый вечер на сцене обеспечивает им дозу стресса. Лучшие бродвейские актеры напоминают мне спортсменов: не сумев показать наилучший результат, они первыми видят свои ошибки, а если не видят - публика тут же даст знать о них. Однако Пита все это явно не волнует. С первой минуты спектакля он зевает, вертится в кресле, смотрит на часы. Ему не нравится театр, он не понимает актеров, поскольку в его жизни не было места притворству. В призрачном свете рампы я улыбаюсь его раздражению. Если честно, заставив его высидеть «Бриолин» до конца, я ощутил большее удовлетворение, чем после победы в Ки-Бискейне. Как поется в «Бриолине: «Мы вместе, рама-лама-лам…»

УТРОМ САДИМСЯ В «КОНКОРД», который должен доставить нас в Париж, а оттуда летим частным рейсом в Палермо. Едва я успел расположиться в номере, как зазвонил телефон.

Это Перри.

- У меня в руках, - объявляет он, - последняя версия мировой классификации.

- Ну, порази меня!

- Ты - номер один.

Я сбросил Пита с пьедестала. После восьмидесяти двух недель на Олимпе Пит вынужден смотреть на меня снизу вверх. Я - двенадцатый теннисист, занявший первую позицию за последние двадцать лет, с тех пор как начал использоваться компьютерный подсчет. Следующий звонок - уже от какого-то журналиста. Я рассказываю ему, что рад своему первому месту и что быть лучшим - прекрасно.

Это ложь. Это не мои чувства, а чувства, которые я должен испытывать. То, что я уговаривал себя почувствовать. На самом же деле не чувствую ничего.

17

ДОЛГИЕ ЧАСЫ я гулял по улицам Палермо, пил крепкий черный кофе, думал, что, черт возьми, со мной не так. Все-таки добился этого: я - номер один в мире тенниса. А внутри меня - пустота. Если даже первый номер в мировом рейтинге не приносит никакого удовлетворения, то в чем же дело? Почему бы не бросить все это?

Пытаюсь представить, как объявляю о своем уходе. Я подбираю слова для пресс-конференции. Затем в мыслях всплывают лица: Брэд, Перри, мой отец - разочарованные, ошеломленные. Кроме того, думаю, уход из спорта не решит мою главную проблему - не подскажет, что мне делать дальше со своей жизнью. Я буду двадцатипятилетним пенсионером - что-то вроде студента, бросившего университет за две недели до защиты диплома.

Нет, мне просто нужна новая цель. Все это время моя беда заключалась в том, что я ставил себе неправильные цели. Я никогда по- настоящему не хотел добиться первого места в рейтинге, этого хотели те, кто окружал меня. Ну вот, я - номер один. Компьютер любит меня. И что? То, чего, как мне кажется, я хотел с детства и чего хочу до сих пор, гораздо труднее и гораздо конкретнее. Я хочу выиграть Открытый чемпионат Франции. Так я соберу все четыре Шлема - полный комплект. И тогда стану всего лишь пятым в мире, сумевшим совершить это в новейшее время, и первым американцем.

Меня никогда не волновал составляемый компьютером рейтинг, равно как и число выигранных наград. Больше всего Шлемов у Роя Эмерсона: двенадцать. И все равно никто не ставит его выше Рода Лэйвера. Никто. Спортсмены, эксперты и историки тенниса, мнению которых я доверяю, - все считают Лэйвера лучшим, королем тенниса за четыре выигранных Больших шлема. Более того, он сделал это дважды. Правда, в те времена игрокам приходилось играть лишь на двух покрытиях - на траве и глине. И все же это величайшее достижение. Непревзойденно.