ОТКРОВЕННО. Автобиография

Между тренировками мы изучаем психологию тенниса. Мы учимся психологической устойчивости, позитивному мышлению, визуализации. Мы закрываем глаза и рисуем себя на пьедестале Уимблдона, воздевающими над головой золотой кубок. Затем мы отправляемся на аэробику, силовые тренировки или на стадион, где бегаем до упаду.

Постоянное напряжение, жесткая конкуренция, номинальный надзор со стороны взрослых - мы медленно превращаемся в животных. Живем по законам джунглей - эдакий «Повелитель мух», только с мальчиками в спортивной форме и с ракетками. Как-то двое мальчишек - белый и азиат - поссорились вечером у себя в бараке. Белый, оскорбительно отозвавшись о цвете кожи оппонента, вышел. Азиат же целый час разминался, стоя в центре барака: растягивал мышцы, встряхивал мускулы рук и ног, вращал шеей. Проделав полный комплекс движений дзюдо, он тщательно, методично перебинтовал лодыжки. Когда белый мальчик вернулся, азиат подпрыгнул, выбросил ногу вперед и нанес сокрушительный удар, вдребезги разбивший челюсть обидчика.

Особенно шокировало нас то, что ни один из участников этой истории не был исключен из академии. Этот случай только усилил ощущение царящей вокруг анархии.

Двух других мальчишек связывала длительная, непримиримая вражда. До поры до времени дело ограничивалось насмешками и кол-костями, пока один из них не решил поднять ставки. Несколько дней он мочился и испражнялся в ведро и вот как-то вечером, вбежав в барак своего обидчика, надел этот сосуд нечистот ему на голову.

Я чувствую себя в джунглях, где повсюду разлита угроза и под каждым кустом ждет засада. Это чувство обостряется, когда однажды, незадолго до отбоя, издали доносится звук тамтама.

- Что это за чушь? - спрашиваю я одного из ребят.

- Это Курье. Родители прислали ему барабан, он любит поколотить в него.

- Кто?

- Джим Курье. Из Флориды.

Через несколько дней я впервые вижу главного смотрителя, создателя и владельца теннисной академии Ника Боллетьери. Ему пятьдесят с небольшим, но выглядит он на все двести пятьдесят из-за болезненного пристрастия к загару. Две других его страсти - теннис и женитьбы (он был женат пять или шесть раз, точное число не помнит никто). Он так много времени провел жарясь на солнце и впитывая в себя свет ультрафиолетовых ламп в бесчисленных соляриях, что навсегда изменит: пигментацию кожи. Единственная часть его лица, которая не приобрела интенсивный цвет вяленой говядины, - это усы: черные, тщательно подстриженные под испанского гранда. Ему явно не хватает бородки- эспаньолки, без нее усы смотрятся как пара нахмуренных бровей над губами. Я вижу, как он движется по территории - сердитый человек с красным лицом, в солнцезащитных очках, распекающий мальчика, который трусит рядом, стараясь подстроиться под его шаг, - и надеюсь, что мне никогда не придется общаться с ним лично. Я вижу, как он вскакивает в красный «феррари» и, взревев мотором, уносится прочь, оставляя за собой плотный шлейф пыли.

Ребята сообщают, что мыть и полировать четыре спортивных машины Ника входит в наши обязанности.

Наши обязанности? Что за чушь!

«Скажи об этом судье», - отвечают мне.

Я пытаюсь расспросить старших мальчиков, много времени проведших в академии, о Нике. Кто он? Что им движет? «Он ловкий парень, - говорят мне. - Неплохо наживается на теннисе, хотя сам его не любит и даже толком не разбирается». Ник ничуть не похож на моего отца, которого завораживают углы и цифры, вся красота игры. И все же он напоминает моего отца: их обоих завораживают деньги. Ник не стал пилотом морской авиации, провалив экзамен, его выгнали с юридического факультета, и в один прекрасный день он решил заняться преподаванием тенниса. Немного работы и много удачи - и вот его уже считают гигантом этого вида спорта, воспитателем спортивных гениев. Конечно, кое-чему у него можно научиться, говорят, с его помощью я мог бы перестать ненавидеть теннис.

ИГРАЮ ТРЕНИРОВОЧНЫЙ МАТЧ, энергично гоняя по корту парнишку с Восточного побережья, и вдруг замечаю, что сзади стоит Габриэль, правая рука Ника, внимательно глядя на меня.

После нескольких очков Габриэль останавливает игру, спрашивает:

- Ник уже видел твою игру?

- Еще нет, сэр.

Он, нахмурившись, уходит.

Чуть позже по громкой связи, слышной на всех кортах академии Боллетьери, объявляют:

- Андре Агасси, на главный внутренний корт! Агасси, на главный внутренний корт, немедленно!

Я ни разу не был на главном внутреннем корте и понятия не имею, зачем меня вызывают. Прибежав туда, вижу стоящих рядом Габриэля и Ника.

- Тебе надо посмотреть, как он бьет, - говорит Габриэль.

Ник отходит в тень, Габриэль встает на противоположную сторону корта. Полчаса мы с ним перебрасываемся мячом. Украдкой я поглядываю через плечо, едва различая силуэт Ника, сосредоточенно поглаживающего усы.

- Ударь несколько раз слева, - говорит он. Голос его похож на скрип застежки-липучки.

Я делаю то, что мне велели, - бью слева.

- А теперь - несколько подач.

Я подаю.

- Ближе к сетке.

Подхожу.

- Достаточно.

Он выходит вперед.

- Ты откуда?

- Из Лас-Вегаса.

- Какое у тебя место в национальной классификации?

- Третье.

- Как я могу связаться с твоим отцом?

- Он на работе. Он работает в казино MGM.

- А твоя мать?

- Сейчас? Наверное, она дома.

- Идем со мной.

Мы идем в офис, где Ник просит продиктовать мой домашний телефон. Он сидит в высоком черном кожаном кресле, почти отвернувшись. Мне кажется, что лицо у меня покраснело сильнее, чем у него. Дозвонившись, Ник беседует с мамой, просит рабочий телефон отца, затем набирает номер.

- Мистер Агасси? - кричит он в трубку. - Ник Боллетьери! Да, да. Да. все хорошо. Послушайте, я должен сообщить вам нечто очень важное. Ваш мальчик талантливее всех, кого я видел здесь, в академии. Совершенно точно. Всех без исключения. И я собираюсь сделать его лучшим из лучших.

О чем это он? Я здесь только на три месяца. Через шестьдесят четыре дня я уеду домой. Неужели Ник хочет, чтобы я остался? Надолго ли? Навсегда? Разумеется, отец на это не согласится.

- Да, конечно, - говорит Ник. - Нет, это не проблема. Я займусь им, даже если вы не заплатите больше ни гроша. Андре может оставаться здесь бесплатно. Я рву ваш чек.

У меня сердце уходит в пятки. Я знаю, отец не сможет устоять перед словом «бесплатно». Моя судьба предрешена.

Ник вешает трубку и вместе с креслом поворачивается ко мне. Он ничего не объясняет. Не сочувствует. Не спрашивает, хочу ли я остаться. Он говорит лишь: «Возвращайся на корт».

Тюремщик добавил несколько лет к моему приговору. Единственное, что я могу сделать, - вновь взять кайло и вернуться к каторжным работам.

КАЖДЫЙ ДЕНЬ В АКАДЕМИИ БОЛЛЕТЬЕРИ начинается с вони. На соседних холмах разместилось несколько фабрик по переработке апельсинов, источающих по окрестностям тошнотворный запах горелой апельсиновой корки. Этот запах - первое, что я чувствую, открыв глаза. Он напоминает о том, что я все еще не в Вегасе, сплю не в своей постели на половине нашей комнаты-корта. Я и раньше не особенно любил апельсиновый сок, но после академии Боллетьери я не могу без дрожи смотреть на коробки с изображением апельсина.

Пока солнце разгоняет утренний туман над болотами, я стараюсь опередить всех на пути в душ: ведь горячая вода достанется лишь нескольким счастливчикам. Говоря по правде, это нельзя назвать душем: узкая насадка с трудом испускает тонкий пучок болезненно-острых водяных струек, так что намочить тело под ним удается с большим трудом, не говоря уж о том, чтобы как следует помыться. Затем мы несемся на завтрак: раздача пищи в столовой организована так бестолково, что это напоминает сумасшедший дом, где медсестры забыли принести пациентам таблетки. Поесть тоже нужно успеть как можно раньше, иначе масло окажется засыпанным хлебными крошками, хлеб закончится, а яйца, и так вкусом напоминающие резину, будут холодными.