Возвращение из мрака

– Молодой еще, – насупился Филимон Сергеевич. – Не тебе судить, кто раздулся, кто нет. Не можешь простить, что в больничке недорезал? Каюсь, промашка вышла… – протянул руку к Сидоркину. – Ну-ка, дай поглядеть, что за штука, годится ли для старика.

Вынул из ножен тесак, залюбовался зазубринами на стальной пластине, по лезвию провел ногтем – умильно гримасничал, чуть ли не чмокал губами от удовольствия – вел себя как пожилой ребенок, увлекшийся игрушкой, тем стремительнее и неудержимее был выпад, который за этой клоунадой последовал. В пухлом, раздобревшем тельце внезапно обнаружилась взрывная энергия, смертельная сталь устремилась в грудь старлею и не достигла цели всего на несколько дюймов. Сидоркин впоследствии гордился, что успел среагировать и молниеносным ударом в ухо охладил пыл киллера. Магомай кувырнулся, как колобок, но на ногах устоял и нож не выронил. Прошамкал недобро:

– Шустрик, однако… Что ж, давай пободаемся. Токо учти. Меня убить нельзя.

– Заговоренный, что ли?

– Скоро узнаешь.

Начал наступать потихоньку, шажок за шажком, нож держал на отлете почти у земли, так дерутся матерые уголовники и цыгане. Повадка Сидоркину знакомая. Он тоже обнажил тесак, отбросил ножны. Петрозванов отошел в сторонку, сокрушенно качал головой. Хотелось быть на месте Сидоркина, но понимал, что наставник в своем праве. Коварное нападение киллера Петрозванова не разозлило, но его зауважал. Один против двоих, любой опытный боец на его месте сделал бы то же самое. Другой вопрос, что сам купился на ребяческую уловку. Если бы не Сидоркин, быть бы ему сейчас проколотым насквозь. Для рукопашника его уровня непростительно. Что поделаешь, бывает.

Поединок закончился быстрее, чем кто-либо мог предположить, за исключением, наверное, Магомая. Опять он преподнес им маленький сюрприз. Не дойдя до противника трех шагов, вопреки здравому смыслу, согнулся, по-кошачьи выгнув спину, и снизу метнул нож, который Сидоркин отбил играючи, со звоном цокнув сталью о сталь. Но на этом потерял секунду, другую, которые и требовались Магомаю, чтобы из кобуры, привязанной у щиколотки, извлечь миниатюрный полицейский браунинг-бульдог с расширенным соплом. Непрост, ох непрост был Филимон Сергеевич, да и то сказать, сколько лет играл в орлянку со смертью, практически не зная поражений. Но сегодня был не его день. Петрозванов полноценно использовал шанс для собственной реабилитации. Еще рука Магомая с браунингом поднималась, как он огромным прыжком преодолел разделяющее их расстояние и обвалился на толстяка всем своим стокилограммовым весом. Одной рукой обвил шею, другой ухватил за ногу, приподнял на воздух, и с размаху, как штангу, швырнул на железный мусорный бак. Магомай выстрелил на лету, но пулька ушла в молоко. Тем и завершилась потеха. Филимон Сергеевич чуток поерзал лежа, по-девичьи всхлипнул и затих. Петрозванов нагнулся и вырвал из неуступчивой ладони пистолетик. Привычно надавил пальцем трепещущую жилку под ухом. Доложил Сидоркину:

– Живой, но в отключке. Что делать, командир?

Сидоркин подошел поближе, заметил с восхищением:

– Силен вояка, а, Серж? Можно сказать, непреклонный… Надо везти в больницу.

Петрозванов знал, что решение будет только таким, но все же возразил недовольно:

– Ага, отвезем… Его там подлечат – и опять все сначала. Сколько можно, Антон!

Но он ошибся. В больнице выяснилось, что Магомай так неудачно хряснулся о бак, что получил сильнейшее сотрясение мозга и вдобавок размозжил себе три верхних позвонка. Выздороветь, конечно, выздоровел, но не до конца. Повозили его по клиникам, показывали самым лучшим специалистам, но так он и остался прикованным к постели и, по неутешительным прогнозам, до конца дней своих. В этом была какая-то мистика: ведь когда он приходил убивать Петрозванова, тот тоже лежал с поврежденной спиной.

Изредка Сидоркин навещал его в больнице, чувствуя свою вину, и не далее как позавчера снова побывал в коммерческом стационаре в Марьиной Роще. Филимон Сергеевич занимал отдельную палату в конце длинного, устланного зеленым ковром коридора. Лежал на высокой медицинской кровати со множеством механических приспособлений. Напротив экран плоского стереотелевизора последней модели. Трогательная подробность: в углу палаты дубовая кадка с карликовой декоративной березкой, выписанная Филимоном Сергеевичем по рекламному проспекту. Выглядел он слегка осунувшимся, но не сломленным. В голубеньких глазках неугасимое пламя. Гостя поначалу встретил, как всегда, неприветливо.

– Опять приперся? Чего тебе неймется, подполковник? Совесть замаяла? Точно подмечено: преступника так и тянет на место преступления. Феномен Раскольникова.

Сидоркин давно не обращал внимания на его воркотню. Уселся на стул, выложил из сумки связку бананов, банку сока и маленькую бутылочку армянского коньяка. На гостинцы киллер скосил благожелательный взгляд:

– Надо же, потратился. Какие вы, однако, чувствительные.

– Строго говоря, Филимон Сергеевич…

– Знаю, знаю, чего скажешь, – раздраженно перебил Магомай. – Не ты меня покалечил… Себя не обманывай, мент. Если бы ты мне в ухо не двинул, урыл бы обоих за милую душу. А теперь что? Куда я теперь годный? Давеча сатанистка Фрося навещала, и что толку. Опять неудачная попытка. Ты Тропиканку знаешь, она с мужиками сноровистая, мертвяка подымет из гроба. И уж как старалась, бедняжка, любит меня до безумия, почитает за посланца тьмы. Я перечу, чтобы не спугнуть. Три часа хлопотала – и опять облом. И так третий год подряд. Нет, Антон, не могу простить. Почто не добил на том дворике? Почто обрек на муки ада?

Филимон Сергеевич горестно закатил очи, но Сидоркин понимал, что это всего лишь очередная интермедия. Что на самом деле думает и чувствует этот загадочный человек, возможно, непонятно ему самому. Тем и привлекал Сидоркина. Родной матушке не признался бы, но тянуло к беспощадному убийце, как к больному, спятившему брату. Сидоркин и сам, когда заглядывал в себя, видел там смутные образы и неопределенные желания.

– Филимон Сергеевич, я ведь с хорошей новостью.

– Яду, что ли, в бутылочку накапал?

– Ну, зачем так… В Германии, в Мюнхене, некий профессор Эрик Шноссе проводит экспериментальные операции как раз по твоему профилю. Наращивает искусственные позвонки. Давай напишем ему, а вдруг? Чем черт не шутит. Немчура мастеровитая. Денежки, надеюсь, не все потратил?

– Издеваешься, мент? – привстать в гневе Магомай не мог, но руки воздел к потолку. – Кто же меня отпустит, ежели я подписку о невыезде давал.

– Подумаешь, подписка. Сколько их у нас с подписками за границей жируют. Я потому и спросил про денежки.

Магомай успокоился, попросил коньяку.

– Адресок принес?

– Вот он, – отдал страничку из блокнота, в кружку налил с палец янтарной жидкости.

Магомай бумажку спрятал, а коньяк выпил. Признался чистосердечно:

– Конечно, хотелось бы еще потоптать землицу ножками. Что обидно-то. Телик смотрю, газетки читаю – работы на воле непочатый край. Скоро самый отстрел начнется. А я тут валяюсь, как колода… Одного не пойму, Антон. Чего ты-то хлопочешь? Вроде мы с тобой по разные стороны баррикад.

– Может, и так, а может, нет. Я твое досье под микроскопом изучал. Невинной крови на тебе нет. Душегуб ты, конечно, знатный, но по всем твоим жертвам так или иначе петля плакала. В каком-то философском смысле ты правосудие подменял, коему они нынче не подвластны.

– Уловил, выходит, – киллер самодовольно усмехнулся. – Что ж, спасибо на добром слове. Все же лукавишь маленько. Вы двое с бычком старлеем из колоды выпадаете. Как же так?

– Потому и лежишь здесь, что не ту мишень нацелил. Впредь наука, а, Филимон?

Магомай насупился, отвернулся к окну. Через пять минут Сидоркин с ним распрощался.

…От воспоминаний оторвал вызов по внутренней связи. Его требовал к себе генерал Самуилов. У Сидоркина зачесалось в затылке. Самуилов по пустякам не тревожил своих кротов. Сидоркин напрямую не подчинялся генералу, за все годы бывал у него в кабинете три раза, но постоянно, как и другие элитники, включая полковника Санина, командира «Варана», ощущал на себе его тяжелую руку и родительский пригляд. Самуилов был не просто человеком, возглавлявшим управление, сведений о котором не было даже в центральном компьютере, вернее были, но такие, которые ничего не говорили ни уму ни сердцу, кроме того, он был личностью как бы олицетворявшей в себе неиссякаемую живучесть и вездесущество могучей организации. Никто не знал о генерале ничего сверх того, что он сам считал возможным придать огласке, зато он, казалось, знал о многих сотрудниках такое, что они сами о себе не знали. В этом Сидоркин убедился на личном опыте при первой встрече несколько лет назад, при первом, условно говоря, знакомстве, когда после нескольких минут беседы почувствовал себя так, словно его голеньким вывесили на солнышко. Сплетничали о Самуилове много, хотя и тихо: говорили, к примеру, что на работу в контору его взял то ли Берия, то ли, копай глубже, сам Феликс Эдмундович, и в отношении генерала это отнюдь не выглядело юмористическим преувеличением. Во всяком случае уже при Сидоркине, в тот смутный, предательский период, когда контору трясли, как грушу, и целая плеяда рыночных политиков, журналистов, экономистов, правозащитников и цереушников с экрана телевизора и на страницах газет, захлебываясь ядовитой слюной, год за годом вдалбливала в башку дебила-россиянина неоспоримую истину, что всякий человек, поставленный на стражу государственных устоев (чистые руки, горячее сердце – ха-ха-ха!), является в первую очередь палачом, изувером и людоедом; даже в этот период с головы генерала не упал ни один волосок, и в его облике лишь резче обозначились черты старого, когтистого, мудрого ворона. Как это объяснить? Не было этому объяснений.