Страница 24 из 33
А когда Ольга спускалась по лестнице, он стоял наверху, склонясь на перила, и посылал ей рукой приветствие.
Когда Ольга шла к князю Мозовскому, было грязно, по небу волочились бурые тучи, брызгаясь дождем, и казалось, что так без конца будет тянуться нудная осень. А теперь Ольгу встретил во всем своем белом блеске сверкающий зимний день.
Все горело, вспыхивало, празднично улыбалось. Глаза невольно жмурились, и тогда тонкие золотые иглы тянулись во все стороны, а в ушах звенела музыка.
По Литейному вышла Ольга на Невский. Здесь точно был какой-то неведомый праздник. Люди, как раньше, шли, каждый по своему делу, но солнце на время смешало все ходы, заварило какую-то бестолочь и, радуясь, блистало еще великолепнее.
В гуле, звоне, треске и говоре шла Ольга все дальше, точно подхваченная холодной шипящей волной. Щеки горели, движения стали бодрее.
Она радовалась, что некогда было раздумывать, что можно было идти так просто — вперед — и смотреть по сторонам.
Потом уже, за Адмиралтейством, за Невой, придут к ней мысли, соображения, Раиса, хозяйка, Скарынин… И тоска, тоска…
— Ольга Витальевна, а ведь это судьба!
Она остановилась, пораженная.
И так же, как тогда, в кабачке, неожиданно выплыв из-за спин, остановилась перед нею полная добродушная фигура Желтухина.
Большой, тяжеловатый, в меховом пальто и старомодном цилиндре, он ласково смотрел на Ольгу из-под золотого пенсне сверху вниз, как смотрят на шаловливых детей степенные пожилые люди.
— Ведь это судьба,— повторял он, пожимая ей руку.— Мы сталкиваемся так, точно ищем друг друга, а встретившись, забываем, для чего нужна была нам наша встреча… Но теперь вы не уйдете от меня так скоро… не правда ли?
Он взял ее под руку и медленно пошел вперед.
Ольга не противилась, не возражала. Она начинала верить в судьбу. Таким родным казался ей этот Желтухин, таким нужным. Все в нем было так уютно, и сам он был такой большой, такой верный. Конечно, он должен был встретиться ей еще раз, после того, что она увидала Ширвинского, как должно было засиять солнце после дождя и тумана. Тот раз, в кабачке, она почти убежала от этого человека, так живо напомнившего ей того, другого, а теперь она рада была его присутствию, как радуются близким к дорогому покойнику. Ведь тот казался ей ушедшим из жизни. О нем осталась одна мечта.
Ольга смотрела на своего спутника, и одна мысль, как тогда в кабачке, буравила ее мозг. Ей хотелось спросить Желтухина о его друге, но она знала, что не сможет спросить о нем. О, как она боялась новых разочарований, как она боялась остаться одной…
— Вы простили меня за мое бегство, Николай Герасимович?
Он улыбнулся, искоса следя за выражением ее лица.
— Я и не думал обижаться на вас. С чего вы взяли?
— Я не хотела больше говорить с вами…
— Знаю, но это бывает со всяким. Охота вам так нервничать… Посмотрите вокруг себя — сколько бестолочи, сколько забавного. Вы ведь свободны сейчас?
— Свободна!
— Ну вот и отлично. Давайте проведем этот день вместе! Поболтаем, посмотрим… По рукам?
Ольга улыбнулась, протянула ему руку.
— Великолепно! Итак, сначала мы отправимся на выставку — тут неподалеку, а оттуда пойдем пообедать… И решим, что делать дальше. Согласны?
Ольга, все так же продолжая улыбаться, ответила радостно:
— Конечно, да!..
— Ах, знаете, я не сказал бы, что очень хорошо разбираюсь в живописи, но я люблю вот эти краски, эти изумительные сочетания света и тени, какие нам дает видимое,— говорил Желтухин, вводя Ольгу по широкой лестнице в помещение выставки.— Ведь живопись, что бы там ни говорили, всякий раз поет нам о жизни, о радости жизни; по существу своему она оптимистична. Ведь как бы ни был грустен сюжет, все же он живет своими красками, все же он говорит о красоте, об изобилии в жизни. Краски — ведь это солнце, бытие,— без того и другого нет красок. А как хорошо видеть солнце, как хорошо жить!..
Желтухин шел вперед, Ольга за ним. Писатель размахивал руками, говорил громко, никого не стесняясь. Немногочисленные посетители оглядывались на этого большого добродушного человека в длинном сюртуке и на его спутницу — такую маленькую рядом с ним.
Ольга улыбалась. Улыбка ее была спокойна; ей казалось, что все ею испытанное так недавно уже никогда не повторится, что она перешла в какую-то тихую покойную жизнь — без тревог, без бурь.
Солнце било в окна и рассыпалось по залам радостным блеском.
Желтухин волновался. Он перебегал от одного полотна к другому, ерошил волосы, снимал и надевал пенсне, хватал Ольгу за руку, совершенно забывая, что с ним не старый друг, а молодая, почти незнакомая девушка.
Но Ольгу это ничуть не смущало. Постепенно она переходила в чуждый ей дотоле, такой необычный мир красок.
Смутно, ощупью, с недоверием отдавалась она новым впечатлениям. Быть может, натянутые нервы ее помогали ей впитывать в себя то, что раньше показалось бы далеким.
— Да у вас есть вкус, право, есть вкус,— восторгался Желтухин и бежал дальше.
Потом неожиданно остановился и, лукаво улыбаясь, посмотрел на Ольгу.
— А ведь сейчас я вам покажу кое-что… Собственно, за этим я и пришел сюда, и вы попались мне очень кстати… Идем…
Он взял Ольгу за руку.
— Если не ошибаюсь, это в третьей зале… ну да… смотрите…
Они остановились перед большим холстом в дальнем углу круглой залы.
Выпустив руку девушки, Желтухин как-то особенно любовно смотрел на картину, радостно кивая головою:
— Вот и она… очень удачно ее поместили, очень удачно… Здесь так мало картин и так уютно. На нее надо смотреть тихо, одному, задумчиво…
Ольга не ответила. Широко раскрытыми глазами смотрела она перед собою.
Если весь этот день — только сон, то почему он так долго снится? Почему час за часом сегодня ее испытывает судьба?
— Николай Герасимович!
Ласковый голос ответил ей из-за спины:
— Что, голубушка?.. Хорошо ведь!
Но это было страшно, или сладко, или нет — просто этого не было.
На опаловом небе белой ночи в рамке застывших озер и смутных призрачных деревьев на переднем плане в коляске сидела женщина. Лошадей и кучера не было на картине — темнел только кузов коляски, а на мягкой скамье, опустив голову, сидела женщина — в большой шляпе с черной плерезой {24}, с алыми розами на коленях.
Лицо ее не было грустно, но было задумчиво, почти холодны были ее глаза, и улыбались чему-то рогами перевернутого месяца тонкие губы. Безмерная усталость смотрела с картины — усталость и горькое равнодушие.
Перед Ольгой была она сама.
— Николай Герасимович, да что же это?
Ольга силилась понять, очнуться. Как могло случиться, что с этой картины смотрела она сама, такая, какая она теперь, до ужаса похожая, до ужаса близкая.
Желтухин, довольный, потирал руки.
— Я знал, что вас поразит это. Какое сходство! Ведь он видел вас год назад — только однажды… Но и тогда его захватил ваш образ. Тогда же, в вагоне, он сделал несколько эскизов, и тогда же зародилась у него идея этой картины. Теперь он в Париже, но на днях должен приехать сюда. Он очень интересовался вами и рад был бы познакомиться… Но что с вами? Почему вы так побледнели? Садитесь сюда, вот сюда… Ах, ты, господи, я и не подумал, что можно устать от такой уймы картин!..
Желтухин теребил ее руки, заглядывал ей в глаза. У него был виноватый, растерянный вид, как у человека, не привыкшего обращаться с женщинами.
Ольга ответила почти спокойно:
— Нет, нет, Николай Герасимович, это пустяки. Но на сегодня, действительно, довольно картин. Дайте мне руку и идем отсюда. Картина вашего друга мне нравится: она счастливее меня, несмотря на свой тоскливый вид, но я прошу вас больше никогда не говорить мне о ней и о… нем, если хотите быть моим другом.