Дети Эдгара По

Последний год, когда он и Мэнди были вместе, Ди Джей иногда наводил на него страх — пугал по-настоящему. Он был необычайно худым ребёнком, с головой птенца, с длинными, костистыми ступнями и странно удлинёнными пальцами ног, словно предназначенными для того, чтобы хватать. Мальчик, бывало, скользил босой по комнатам, крадучись, высматривая — выслеживая, думал тогда Джин, вечно меня выслеживая.

С годами ему почти удалось избавиться от этого воспоминания, он не любит его и не доверяет ему. Тогда он сильно пил, а теперь знает, что алкоголь странно искажает восприятие. Но внезапно потревоженное старое чувство вновь окутывает его, точно клубы дыма. В те времена ему казалось, что это Мэнди настроила против него Ди Джея, что мальчик каким-то немыслимым образом едва ли не превратился в того, кто никак не мог быть настоящим сыном Джина. Джин помнит, как порой, сидя на диване перед телевизором, вдруг испытывал странное чувство. Повернув голову, он обязательно видел Ди Джея, который, сгорбив костлявую спину и вытянув шею, пристально глядел на него непомерно большими глазами. Бывало, когда Джин и Мэнди ругались, в комнату вдруг бочком проскальзывал Ди Джей, подкрадывался к матери и клал голову ей на грудь прямо в разгар серьёзного разговора. «Пить хосю», — говорил он, подражая детской речи. Ему уже исполнилось пять, а он всё разыгрывал из себя годовалого. «Мама, — говорил он. — Я хоцю пи-и-ить». И на мгновение Джин ловил его взгляд, холодный, полный расчётливой ненависти.

Разумеется, теперь Джин знает, что на самом деле всё было не так. Он был пьяницей, а Ди Джей — просто маленьким, грустным ребёнком, который, как умел, справлялся с паршивой жизнью. Позже, в клинике для зависимых, воспоминания о сыне заставляли его содрогаться от стыда, и он не мог заставить себя говорить о них, даже когда подходил к концу всех двенадцати ступеней. Разве мог он сознаться, какое отвращение внушал ему этот ребёнок, какой ужас перед ним он испытывал. Господи Иисусе, да ведь Ди Джей был просто несчастным пятилетним мальчиком! Но в памяти Джина он остался злобным карликом, который, обидчиво прижавшись к мамашиной груди, гундося и шепелявя, не мигая, глядел на Джина в упор с нехорошей улыбкой. Джин помнит, как однажды схватил его за шею. «Хочешь говорить, так говори нормально, — процедил он сквозь зубы, крепче сжимая пальцами шею ребёнка. — Ты уже не маленький. Никого ты не обманешь». Ди Джей оскалил зубы и тоненько, с присвистом заскулил.

Он просыпается и не может вдохнуть. Перед глазами всё плывёт, он задыхается от ощущения, что на него смотрят, смотрят с ненавистью, и он начинает хватать воздух ртом. Над ним склоняется какая-то женщина, и он ждёт, что она скажет: «Вам очень повезло, молодой человек. Вас вытащили с того света».

Но это Карен.

— Что ты делаешь? — спрашивает она. Уже утро, и Джин с трудом соображает, где он, — лежит на полу в гостиной, а телевизор по-прежнему работает.

— Господи, — говорит он и закашливается. — О боже мой. — Он весь в поту, лицо горит, но он пытается успокоиться под полным ужаса взглядом Карен. — Плохой сон, — говорит он, унимая расходившееся дыхание. — Господи, — говорит он и трясёт головой, стараясь улыбнуться ободряюще. — Я встал вчера ночью и не мог уснуть. Наверное, отключился потом, под телевизор.

Но Карен продолжает глядеть на него испуганно и неуверенно, как будто что-то в нём меняется прямо у неё на глазах.

— Джин, — говорит она. — С тобой всё в порядке?

— Разумеется, — отвечает он хрипло и невольно вздрагивает. — Конечно. — И тут он понимает, что на нём ничего нет. Он садится, смущённо прикрывая ладонями пах, и озирается. И нижнего белья, и пижамных штанов нигде не видно. Нет даже пледа, которым он укрывался, пока смотрел по телику про мумий. Он неловко приподымается и вдруг видит Фрэнки, который стоит в проёме между кухней и гостиной и наблюдает за ним, руки в боки, точно ковбой, готовый в любую минуту выхватить пистолеты.

— Мам? — говорит Фрэнки. — Я пить хочу.

В каком-то забытьи он развозит посылки. Пчёлы, думает он. Фрэнки несколько дней назад говорил о пчёлах, которые жужжат в его голове и бьются в лоб, словно в оконное стекло, сквозь которое хотят вылететь наружу. Такое же чувство сейчас и у него. Всё, чего он даже не помнит толком, кружит и вьётся в его мозгу, настойчиво вибрируя целлофановыми крылышками. Он видит, как ладонью бьёт Мэнди по лицу наотмашь и она слетает со стула; видит, как стискивает тощую шейку пятилетнего Ди Джея и трясёт его, а тот гримасничает и плачет; и понимает, что вспомнит ещё что-нибудь, похуже, если подумает хорошенько. Вспомнит всё, о чём он молился, чтобы Карен никогда не узнала.

Он был очень пьян, когда уехал от них, так пьян, что почти ничего не помнит. Трудно даже поверить, что он сумел добраться по шоссе почти до самого Де Мойна, прежде чем его машину закрутило, и она, кувыркаясь, вылетела с дороги в темноту. Автомобиль сминался вокруг него, а он только смеялся. Теперь он съезжает с дороги на обочину из страха перед нарастающей мозговой щекоткой. Вдруг он видит Мэнди — она сидит на кушетке и обнимает Ди Джея, у того распух и закрылся один глаз, — а Джин, не помня себя от злости, вылетает из комнаты. Ещё он видит себя на кухне, где швыряет на пол стаканы и пивные бутылки и слушает звон стекла.

И он понимает, что, живы они или умерли, но добра ему не желают. Они не хотят, чтобы он был счастлив, любил свою жену и сына. И свою нормальную, незаслуженную жизнь.

Приехав в тот вечер домой, он чувствует себя измождённым. Он не хочет больше вспоминать, и на миг ему кажется, что впереди его ждёт передышка. Фрэнки во дворе, спокойно играет. Карен в кухне, готовит гамбургеры и кукурузу, и всё, кажется, хорошо. Но, стоит ему присесть и начать разуваться, как Карен бросает на него сердитый взгляд.

— Не снимай их на кухне, — говорит она ледяным тоном. — Пожалуйста. Я ведь просила.

Он смотрит на свои ноги: один ботинок расшнурован и наполовину снят.

— А, — говорит он, — прости.

Но, когда он уходит в гостиную, к своему креслу, она идёт за ним. Прислонившись к косяку и сложив руки на груди, смотрит, как он освобождает усталые ноги от ботинок и растирает ступни, не снимая носков. Она хмурится.

— Что такое? — спрашивает он и неуверенно улыбается.

Она вздыхает.

— Нам надо поговорить о прошлой ночи, — говорит она. — Я должна знать, что происходит.

— Ничего… — говорит он, но её суровый изучающий взгляд снова приводит в действие все его страхи. — Мне не спалось, вот я и пошёл в гостиную посмотреть телевизор. Вот и всё.

Она смотрит на него.

— Джин, — говорит она, наконец. — Люди обычно не просыпаются голыми на полу в гостиной, не зная, как они там оказались. Это странно как-то, тебе не кажется?

Ну, пожалуйста, думает он. Разводит руками, пожимает плечами, — жест невинности и отчаяния, хотя внутри у него всё дрожит.

— Я знаю, — говорит он. — Мне и самому было странно. Мне снились кошмары. Я правда не знаю, что произошло.

Она долго не сводит с него мрачных глаз.

— Понятно, — говорит она, и исходящая от неё волна разочарования обдаёт его, словно жаром.

— Джин, — продолжает она. — Я тебя об одном прошу — не ври. Если у тебя проблемы, если ты снова пьёшь или хотя бы думаешь об этом. Я хочу помочь. Мы справимся. Но для этого — скажи мне правду.

— Я не пью, — твёрдо отвечает Джин, выдерживая её взгляд. — И не думаю об этом. Я сказал тебе, когда мы встретились, что с этим покончено. Всё. — И снова чувствует бдительное, недоброе присутствие, крадущееся по краю комнаты. — Я не понимаю, — говорит он. — В чём дело? Почему ты думаешь, что я тебе лгу?

Она переступает с ноги на ногу, всё ещё пытаясь прочесть что-то по его лицу, очевидно, сомневаясь в нём.

— Слушай, — говорит она, наконец, и он понимает, что она едва сдерживает слёзы. — Сегодня тебе звонил какой-то парень. Он был пьян. И просил передать, что вчера вы славно провели время и он ждёт не дождётся новой встречи. — Она хмурится, словно её слова с головой изобличили в нём лжеца. Слеза выкатывается из уголка её глаза и скользит вдоль переносицы. Джин чувствует, как что-то сжимается у него в груди.