Роканнон (сборник)

Шевеку чего-то не хватало — в нем самом, думал он, не в университете. Он не был готов к этому. У него не хватало сил взять то, что ему так великодушно протягивали. В этом прекрасном оазисе он чувствовал себя иссохшим и бесплодным, как растение пустыни. Жизнь на Анарресе наложила на него печать, замкнула его душу; воды жизни окружали его — а он не мог пить.

Он заставлял себя работать, но даже и в этом он не обретал уверенности. Казалось, он утратил то чутье, которое, оценивая себя, считал своим главным преимуществом перед большинством других физиков, умение распознавать, в чем заключается самая главная проблема, найти след, ведущий вглубь, к самому центру. Здесь он, казалось, утратил чувство направления. Он работал в Лаборатории Исследования Света, очень много читал и за лето и осень написал три работы; по нормальным меркам — плодотворные полгода. Но он знал, что, по существу, ничего не сделал.

Больше того, чем дольше он жил на Уррасе, тем менее реальным он ему казался. Он словно выскальзывал у Шевека из рук, весь этот полный жизни, великолепный, неисчерпаемый мир, который он увидел из окон своей комнаты в тот, самый первый свой день в этом мире. Он выскользнул из его неловких, нездешних рук, ускользнул от него, и когда он снова взглянул, оказалось, что он держит что-то совершенно иное, совсем не нужное ему, что-то вроде оберточной бумаги, упаковки, мусора.

За написанные работы он получил деньги. На его счету в Национальном Банке уже было 10000 Международных Денежных Единиц — премия Сео Оэн — и субсидия в 5000 от Иотийского Правительства. Теперь к этой сумме добавилось его профессорское жалование и деньги, которые ему заплатило Университетское Издательство за эти три монографии. Сначала все это казалось ему смешным, потом стало беспокоить. Нельзя было отмахиваться, как от нелепости, от того, что здесь, в конце концов, считается невероятно важным. Он попытался прочесть учебник элементарной экономики; ему стало невыносимо скучно, точно он слушал чей-то нескончаемый рассказ о длинном и дурацком сне. Он не мог заставить себя понять, как функционируют банки и тому подобное, потому что все операции капитализма казались ему такими же бессмысленными, как обряды какой-нибудь первобытной религии, такими же варварскими, такими же нарочито усложненными, такими же ненужными. В человеческих жертвоприношениях божеству может скрываться хотя бы некая превратно понятая и грозная красота; в ритуалах же менял, исходивших из того, что всеми поступками людей движет жадность, лень и зависть, даже грозное и ужасное становилось банальным. Шевек смотрел на эту чудовищную мелочность с презрением и без интереса. Он не признавался себе, не мог признаться себе, что на самом деле она его пугает.

На вторую неделю его пребывания в А-Ио Саио Паэ повел его «по магазинам». Хотя ему даже в голову не пришло остричь волосы (в конце концов, его волосы — это часть его самого), Шевеку были нужны костюм и пара ботинок, какие носят на Уррасе. Ему хотелось как можно меньше внешне отличаться от уррасти. Его старый костюм был настолько простым, что эта простота казалась нарочитой, а его мягкие, неуклюжие сапоги, какие носят в пустыне, на фоне изысканной иотийской обуви выглядели очень и очень странно. Поэтому Паэ по просьбе Шевека повел его на Проспект Саэмтэневиа, улицу в Нио-Эссейя, где продавали и шили на заказ элегантную одежду и обувь, чтобы с него сняли мерку портной и сапожник.

Вся эта процедура до такой степени ошеломила Шевека, что он как можно скорее выкинул ее из головы, но еще много месяцев его преследовали сны об этом — кошмары. Улица Саэмтэневиа была длиной не больше двух миль и казалась сплошной массой людей, транспорта и вещей: вещей, которые продавались, которые покупались. Куртки, платья, плащи, халаты, брюки, короткие штаны, рубашки, блузы, шляпы, туфли, чулки, шарфы, шали, майки, пелерины, зонтики, одежда для сна, для купания, для игр, для того, чтобы ходить в гости днем, для того, чтобы ходить на вечера, для того, чтобы ездить в гости за город, для дальних поездок, для посещения театра, для верховой езды, для работы в саду, для приема гостей, для поездок на пароходе, для обеда, для охоты — все разное, сотни разных фасонов, стилей, цветов, материалов. Духи, часы, лампы, статуи, косметика, свечи, картины, фотоаппараты, игры, вазы, диваны, кастрюли, головоломки, подушки, куклы, дуршлаги, пуфики, драгоценности, ковры, зубочистки, записные книжки, платиновая, с ручкой из горного хрусталя, погремушка для младенца, у которого режутся зубы, электрическая точилка для карандашей, наручные часы с бриллиантовыми цифрами; сувениры, и статуэтки, и безделушки, и антикварные штучки, все либо бесполезное изначально, либо декоративное до такой степени, что нельзя было понять, для чего оно служит; акры всякой роскоши, акры экскремента. В первом же квартале Шевек остановился посмотреть на лохматое пятнистое пальто, выставленное в самом центре сверкающей витрины с одеждой и ювелирными изделиями.

— Это пальто стоит 8400 единиц? — спросил он, не веря своим глазам, потому что недавно прочел в газете, что «прожиточный минимум» составляет около 2000 единиц в год.

— О да, это настоящий мех, большая редкость в наше время, когда животные находятся под защитой, — ответил Паэ. — Миленькая вещь, не правда ли? Женщины обожают меха. — И они пошли дальше. Пройдя еще квартал, Шевек почувствовал полное изнеможение. Он больше не мог смотреть. Ему хотелось спрятать глаза.

А самое странное в этой кошмарной улице было то, что на ней не была сделана ни одна из миллиона выставленных здесь на продажу вещей. Они здесь только продавались. Где же эти мастерские, фабрики, эти фермеры, ремесленники, шахтеры, ткачи, химики, резчики, красильщики, конструкторы, станочники, где руки, где люди, которые делают? Скрыты от глаз, где-то в других местах. За стенами. Все эти люди во всех этих магазинах — либо покупатели, либо продавцы. Они не имеют к этим вещам никакого отношения, кроме отношения обладания.

Шевек узнал, что, раз у них уже есть его мерка, он может заказать все, что ему может понадобиться, по телефону, и решил больше никогда не возвращаться на эту кошмарную улицу.

Костюм и ботинки прислали через неделю. У себя в спальне Шевек надел их и встал перед большим зеркалом. Сшитая по фигуре длинная серая куртка, белая рубашка, черные штаны до колен, и чулки, и начищенные до блеска ботинки шли к его высокой, тонкой фигуре и узким ступням. Он осторожно дотронулся до одного ботинка. Ботинок был сделан из того же материала, что обивка кресел во второй комнате, материала, наощупь напоминавшего живую кожу; недавно он спросил кого-то, что это за материал, и ему ответили, что это — кожа живого существа, шкура животного, сафьян, как они ее называли. Он скривился от этого прикосновения, выпрямился и отвернулся от зеркала; но прежде успел заметить, что в этой одежде он еще больше, чем раньше, похож на свою мать, на Рулаг.

В середине осени между семестрами был большой перерыв. Большинство студентов разъехалось на каникулы по домам. Шевек с небольшой группой студентов и исследователей из Лаборатории Исследования Света отправился бродить по Мейтейским горам, потом вернулся и попросил немного машинного времени на большом компьютере, который в учебном году был все время занят. Но ему надоела работа, которая ни к чему не вела, и он работал не слишком усердно. Он спал больше обычного, гулял, читал и уверял себя, что все дело в том, что он сначала слишком спешил; нельзя же за несколько месяцев объять целый мир. Газоны и рощи Университета были прекрасны и взъерошены, пропитанный дождем ветер подбрасывал и носил под мягким серым небом горящие золотом листья. Шевек разыскал произведения великих иотийских поэтов и читал; теперь он понимал их, когда они говорили о цветах, о пролетающих птицах, об осенних красках леса. Это понимание доставляло ему огромное наслаждение. Приятно было в сумерки возвращаться в свою комнату, спокойная красота пропорций которой не переставала радовать его. Теперь он уже привык к этому изяществу и комфорту, они стали для него обыденным. Привычными стали и лица в столовой по вечерам, его коллеги, некоторые нравились ему больше, некоторые — меньше, но все теперь были ему знакомы. Привычной стала и пища — все ее разнообразие, и обилие, которые вначале так поражали его. Люди, подававшие еду, уже знали, что ему нужно, и обслуживали его так, как он бы сам обслуживал себя. Он все еще не ел мяса: он как-то попробовал его из вежливости и чтобы доказать себе, что у него нет неразумных предрассудков, но его желудок, у которого были свои резоны, недоступные разуму, взбунтовался. После нескольких неудачных опытов — почти катастроф — он отказался от этих попыток и остался вегетарианцем, но вегетарианцем с хорошим аппетитом. Ему очень нравились здешние обеды. С тех пор, как он прилетел на Уррас, он прибавил три-четыре кило; он сейчас очень хорошо выглядел, загорелый после своего похода в горы, отдохнувший за время каникул. Он выглядел очень впечатляюще, когда вставал из-за стола в огромном обеденном зале с высоким, затененным, ребристым потолком, с обшитыми панелями стенами, на которых висели портреты, со столами, на которых в пламени свечей сверкали фарфор и серебро. Он поздоровался с кем-то за другим столом и прошел дальше со спокойно-отчужденным выражением лица. С другого конца зала его заметил Чифойлиск и пошел за ним, догнав его у дверей.

Конец ознакомительного фрагмента.