Плексус

Поначалу, правда, Осецкий скрытничал, мялся, не решаясь выложить всю правду о своих служебных невзгодах. Но, увидев, что его россказни не вызывают у нас очевидных сомнений или явного неодобрения, с обезоруживающей легкостью отвел душу.

Похоже, шеф решил во что бы то ни стало от него отделаться. Но поскольку у него не было на Осецкого никакого компромата, не знал, как это обставить.

- Вот, значит, почему он каждый вечер напускает в ящик твоего письменного стола блох? - подвел итог О'Мара, делая мне знак своей лошадиной ухмылкой.

- Я не утверждаю, что это он. Просто я каждое утро их там нахожу. - И с этими словами наш знакомый начинает скрести себя во всех местах.

- Ну, понятно, не своими руками, - вступаю в игру я. - Отдаст приказ уборщице, и дело с концом.

- Я и уборщицу не могу винить. Вообще не выдвигаю обвинений - по крайней мере публичных. Просто я считаю: это запрещенный прием. Будь он нормальным мужиком, так прямо выдал бы мне выходное пособие и сказал: видеть тебя не хочу.

- Слушай, а почему бы тебе не отплатить ему той же монетой? - Лицо О'Мары приняло зловещее выражение.

- То есть как?

- Ну… напустить блох в ящик его письменного стола?

У меня и без того хватает неприятностей, - простонал несчастный Осецкий.

- Но ведь работу ты все равно потеряешь.

- Ну, это еще вопрос. У меня хороший адвокат, и он готов меня защищать.

- А ты уверен, что тебе все это не привиделось? - спросил я с самым невинным видом.

- Привиделось? Да только гляньте на эти стаканы под ножками стульев. Он и сюда ухитрился их напустить.

Я бегло огляделся. Действительно, даже ножки столика под граммофоном были погружены в стеклянные стаканы, доверху полные керосином.

- Господи Иисусе, - заволновался О'Мара, - у меня тоже все начинает чесаться. Слушай, ты совсем свихнешься, если немедленно не бросишь это место.

- Что ж, - ровным, невозмутимым тоном отозвался Осецкий, - свихнусь так свихнусь. Но не подам заявление об уходе. Такого удовольствия ни в жизнь ему не доставлю.

- Знаешь, - сказал я, - ты уже малость не в себе, раз так рассуждаешь.

- Верно, - признал Осецкий. - И ты был бы не в себе. Вы что думаете, это нормально чесаться ночь напролет, а наутро вести себя как ни в чем не бывало?

Крыть было нечем. По пути домой мы с О'Марой начали раздумывать, как помочь бедолаге.

- С его девчонкой надо потолковать, - заметил О'Мара. - Может, она пособит. - Впрочем, для этого требовалось, чтобы Осецкий представил нас своей благоверной. Придется, видно, как-нибудь пригласить их к обеду.

«А вдруг она тоже не в себе?» - подумалось мне.

Вскоре после этого случай свел нас с двумя ближайшими друзьями Осецкого Эндрюсом и О'Шонесси, тоже проектировщиками. Канадец Эндрюс был невысоким коренастым пареньком с хорошими манерами и очень неглупым. Он знал Осецкого с детства и, как нам предстояло убедиться, был ему безраздельно предан. Полной противоположностью ему был О'Шонесси: крупный, шумный, пышущий здоровьем, жизнелюбивый и бесшабашный. Всегда готовый удариться в загул. Никогда не отказывающийся от хорошей выпивки. О'Шонесси был не глупее своего собрата, но ум свой предпочитал не выпячивать. Любил поговорить о жратве, о женщинах, о лошадях, о висячих мостах. В баре вся троица являла собой прелюбопытное зрелище - ни дать ни взять сценку из романов Джорджа Дюморье или Александра Дюма. Братство неразлучных мушкетеров, неизменно готовых подставить друг другу плечо. А не познакомились раньше мы потому, что до недавнего времени и Эндрюс, и О'Шонесси были где-то в командировке.

Тот факт, что Осецкий подружился с нами, приятно удивил обоих. Они тоже в последние недели стали замечать в его поведении некоторые странности, но не знали, что и думать. Ведь общий их шеф - на этот счёт Эндрюс и О'Шонесси были единодушны мужик - что надо. И просто непостижимо, с чего Осецкому вздумалось усматривать в нем источник всех своих несчастий. Если только… видите ли, у Осецкого есть девушка, и она…

- А с ней-то, с ней-то что такое? - хором перебили мы. И тут красноречие Эндрюса внезапно иссякло.

- Я ведь недавно ее знаю, - только и заметил он. - Одним словом, странная она какая-то. У меня от нее мурашки бегут по коже. - И замолчал. А его друг - тот и подавно склонен был отнестись ко всему происходящему без особого драматизма.

- Да ладно, нечего из мухи слона делать, - сказал О'Шонесси, рассмеявшись. - Слишком закладывает за галстук, чего уж тут мудрить. Что там чесотка и зуд, когда к тебе, что ни ночь, кобры да удавы в кровать заползают. А вообще-то, будь я на его месте, я б уж скорее с коброй постель делил, нежели с этой кралей. Есть в ней что-то такое… нездешнее. От вампира. - И опять разразился хохотом. - Словом, говоря без обиняков, пиявка она. Знаете таких?

Все было прекрасно, пока не кончилось: наши прогулки, наши споры, наши поиски и вылазки в город, люди, с которыми мы сталкивались, книги, которые мы читали, пища, которую поглощали, планы, которые строили. Жизнь шипела и пенилась, как шампанское в горлышке едва открытой бутылки, или, напротив, текла вперед с негромким урчанием, напоминая работу хорошо отлаженного двигателя. Вечерами, если на голову нам никто не сваливался, за окном подмораживало, а мы бывали на мели, у нас с О'Марой заводился один из тех разговоров, что частенько затягивались до утра. Подчас поводом становилась только что прочитанная книга - вроде «Вечного мужа» или «Императорского пурпура». Или «Веселой шейки», этой замечательной повести о почтовом голубе.

С приближением полуночи О'Мара начинал нервничать и волноваться. Его тревожила Мона: что она, где она, не грозит ли ей опасность.

- Да ты не волнуйся, - отзывался я, - она знает, как за себя постоять. Что-что, а опыта у нее хватает.

- Ясное дело, - отвечал он - но черт возьми…

- Знаешь, Тед, стоит один раз дать этим мыслям вывести себя из равновесия, и уж точно сойдешь с катушек.

Похоже, ты ей доверяешь на все сто.

- А с какой стати мне ей не доверять?

И тут О'Мара начинал хмыкать и мекать.

- Ну, будь она моей женой…

- Ты же никогда не женишься, так какой смысл во всем этом трепе? Помяни мое слово: появится ровно в десять минут второго. Сам увидишь. Не заводись.

Иногда я не мог не улыбнуться про себя. В самом деле, глядя, как близко принимает он к сердцу ее отлучки, впору было подумать, что Мона - его жена, а не моя. И что удивительно: аналогичным образом вели себя чуть ли не все мои друзья. Страдательной стороной был я, а тревоги выпадали на их долю.

Был только один способ заставить его слезть с конька - инициировать очередной экскурс в прошлое. О'Мара был лучшим из всех «мемуаристов», каких мне доводилось когда-либо знать. Вспоминать и рассказывать ему было то же, что корове - теленка облизывать. Питательной почвой для него становилось решительно все, что имело отношение к прошлому.

Но больше всего он любил рассказывать об Алеке Уокере- человеке, который подобрал его во время карнавала в «Мэдисон-Сквер-Гарден» и пристроил у себя в конторе. Алек Уокер был и остался для моего друга загадкой. О'Мара неизменно говорил о нем с теплотой, восхищением и признательностью, однако что-то в натуре Алека Уокера всегда его озадачивало. Однажды мне пришло в голову доискаться, что именно. Казалось, наибольшее недоумение О'Мары вызывало то, что Алек Уокер не проявлял видимого интереса к женщинам. А ведь красавец был хоть куда! Заполучить в постель любую, на кого он положил бы глаз, ему было раз плюнуть.

- Итак, по-твоему, он не педик. Ну, не педик, так девственник, и вопрос исчерпан. А меня спросишь, так я скажу, что он - святой, которого случайно не причислили к лику.

Но это сухое прозаическое объяснение О'Мару никак не удовлетворяло.

- Единственное, что мне непонятно, - добавил я, - это как он позволил Вудраффу вить из себя веревки. Если хочешь знать, тут что-то нечисто.

- Да нет, - поспешно ответил О'Мара, - Алек просто размазня. Его каждый может разжалобить. Слишком уж у него доброе сердце.