Вспоминать, чтобы помнить

Как тот, кого обвиняли в использовании непристойной лексики более, чем кого-либо другого из современных англоязычных писателей, выскажу свой взгляд на этот предмет. Думаю, в силу вышесказанного он может представлять особый интерес. Со времени первого издания «Тропика Рака» в 1934 году в Париже я получил не одну сотню писем от читателей со всех концов света, от мужчин и женщин разного возраста и положения; эти письма в большинстве своем содержали слова поддержки и благодарности. Многие из тех, кто неодобрительно отнесся к книге из-за грубого языка, выражали свое восхищение ею в целом, и только немногие, очень немногие писали, что книга скучна или плохо написана. Роман и по сей день пользуется устойчивым спросом, продаваясь «из-под прилавка»; время от времени о нем появляются критические статьи, хотя опубликован он был тринадцать лет назад и тут же запрещен в англосаксонских странах. Единственное, чего добилась этим цензура, — загнала книгу в подполье, сократив таким образом число продаж, но в то же время она создала роману лучшую рекламу на свете — устную, от читателя к читателю. Роман есть в библиотеках всех наших лучших университетов, профессора часто рекомендуют его студентам, и постепенно он стал занимать достойное место в нашей литературе рядом с другими выдающимися произведениями, которые в свое время тоже были запрещены. Эта книга вызывает большой интерес у молодых людей, и я получал прямые и косвенные свидетельства того, что она не только не разрушила их жизни, но и повысила их моральный уровень. Эта книга — живое свидетельство поражения цензуры и доказательство того, что она может защитить от нежелательного влияния только самих цензоров — и то только в силу закона природы, известного всем, кто излишне предается удовольствиям. В этой связи я чувствую необходимость упомянуть об одной любопытной закономерности, на которую часто обращали мое внимание книгопродавцы, а именно: устойчивым и даже растущим спросом пользуются два рода книг — так называемая порнографическая, или непристойная, литература и оккультная. Это вроде бы подтверждает точку зрения Хэвлока Эллиса, о которой я упоминал выше. Несомненно, все попытки контролировать хождение непристойной литературы, как и попытки контролировать распространение наркотиков или проституции, обречены на неудачу всюду, где делает успехи цивилизация. Вне зависимости от того, являются эти вещи безусловным злом или нет, они неотъемлемые элементы нашей социальной жизни, и не подлежит сомнению, что все они синонимы того, что зовется цивилизацией. Несмотря на все, что было сказано и написано в защиту и против этих явлений, люди так и не смогли прийти в отношении их к такому же согласию, как, например, в отношении рабства. Можно предположить, что когда-нибудь они исчезнут, но тогда можно также предположить, что, несмотря на сегодняшнее поголовное неодобрение рабства, оно может начать практиковаться вновь.

Постоянный вопрос, который задают автору «непристойных» произведений: зачем вы пользуетесь таким грязным языком? Подтекст здесь следующий: такого же эффекта можно добиться и с помощью традиционных эстетических средств. Однако нет ничего более далекого от истины. Сколь бы непривычная лексика ни употреблялась в таком произведении — я беру здесь самые крайние случаи, — будьте уверены, что никакие другие идиомы тут не подойдут. Результаты напрямую связаны с намерениями, а последние, в свою очередь, подчиняются законам компульсии, столь же неотвратимым, как и законы природы. Люди не творческого склада редко это понимают. Кто-то сказал, что «писатель, открыв нечто новое, стремится передать свое новое знание читателю. Это новое знание, безразлично, сексуального оно или иного характера, непременно вступит в конфликт с распространенными убеждениями, страхами и запретами, потому что последние в большинстве своем основаны на заблуждениях». Какие бы ни назывались смягчающие обстоятельства, оправдывающие ошибочные оценки публики, — вроде недостатка образования, отсутствия контактов с искусствами и так далее, факт остается фактом: всегда будет существовать пропасть между творцом и массой, потому что последняя глуха к тайне, пронизывающей все сущее. Борьба, которую художник сознательно или бессознательно ведет с публикой, почти всегда сконцентрирована на необходимости выбора. Не останавливаясь на вопросах «эго» и темперамента и взглянув достаточно широко на творческий процесс, превращающий художника всего лишь в рабочий инструмент, мы тем не менее вынуждены признать, что дух любой эпохи — плавильный тигель, в котором некие жизненные скрытые силы ищут выражения тем или иным способом. Возможно, есть нечто таинственное в проявлении глубоких и непредвиденных влияний, которые выражаются в движениях и идеях, возмущающих общественное мнение в разные исторические периоды, однако в этом нет ничего случайного или странного. Законы духа могут быть постигнуты, как и законы природы. Но прочесть их смогут только те, кто сам прикоснулся к тайне. Глубина толкований делает их недоступными для массы, которая бездумно относится к жизни.

Не лишен любопытства тот факт, что художники, как бы трудны для восприятия ни были их творения, редко подвергаются столь назойливой критике, как писатели. Язык, в силу того, что он служит также средством общения, имеет тенденцию становиться причиной невероятной путаницы. Весьма умные люди часто демонстрируют отвратительный вкус в вопросах искусства. И все же у этих странных, всем нам знакомых созданий, потому что они не раз поражали нас своей бестолковостью, редко когда хватит смелости посоветовать убрать что-то из картины или произвести нужные, с их точки зрения, замены. Возьмем, к примеру, ранние работы Жоржа Гроса и сравним реакцию просвещенной публики на них и на «Улисса» Джойса. Вспомним также для сравнения реакцию на поздние произведения Шенберга. Во всех трех случаях присутствовало равно сильное неприятие, но в случае с Джойсом публика была более многословна, более высокомерна и более безапелляционна в своих поучениях. Когда дело касается книг, даже мясник и водопроводчик полагают, что имеют право высказать свое мнение, особенно если книга относится к числу произведений, которые зовутся грязными или непристойными. Более того, я заметил, что отношение публики весьма меняется, если перед ней произведение искусства первобытного народа. Здесь в силу неких необъяснимых причин к элементу непристойности относятся с должным уважением. Люди, которые пришли бы в ужас от подобных рисунков в «Ессе Ногтю», глазеют, не краснея, на африканскую керамику или скульптуру, не задумываясь, насколько это может оскорбить их вкус или нравственное чувство. Точно так же они склонны относиться терпимее к непристойным произведениям старых художников. Почему? Потому что даже самые тупые люди способны допустить, что другие эпохи могли, правы они были или нет, иметь иные обычаи, иную мораль. Что же касается творческих исканий собственной эпохи, то свобода выражения всегда толкуется как распущенность. Художник должен приспосабливаться к существующим в настоящее время (и обычно лицемерным) критериям большинства. Он должен быть оригинальным, смелым, вдохновляющим, но никогда — вызывающим. Говоря «нет», он в то же время должен говорить «да». Чем обширнее художественная среда, тем более тиранические, сложные и извращенные формы принимает это иррациональное давление на художника. Впрочем, всегда есть исключения, и одним из них является Пикассо, один из немногих художников нашего времени, завоевавший уважение и внимание сбитой с толку и по большей части враждебной публики. Это величайшая честь, какая только может быть оказана гению.

***

Существует вероятность, что в переходный период глобальных войн, который может длиться одно или два столетия, значение искусства будет постепенно снижаться. У мира, раздираемого невиданными катаклизмами и озабоченного социальными и политическими преобразованиями, будет оставаться все меньше времени и энергии для творчества и восприятия произведений искусства. Политик, солдат, промышленник, технолог — словом, все те, кто удовлетворяет насущные потребности человечества, обеспечивая его пищей, одеждой, жильем, и потакает мимолетным и иллюзорным страстям и предрассудкам, возьмут верх над художником. Наиболее поэтические выдумки будут служить самым разрушительным целям. Сама поэзия позаимствует термины из блокбастеров и описания отравляющих веществ. Непристойное найдет выражение в невероятной технике саморазрушения, которую будет вынужден усвоить изобретательный ум человека. Чувства протеста и недовольства, которые пробуждали в человечестве художники-провидцы, способные видеть будущее мира, найдут оправдание по мере того, как будут сбываться их предчувствия.