Вспоминать, чтобы помнить

Мне только сорок девять лет, но сколько же войн и революций прошло за этот небольшой срок! А еще считается, что мы живем в просвещенный век! Бросая взгляд на короткую историю нашей цивилизации, видишь, как одна война вызывает другую. Ни у кого нет сомнений в том, что настоящая война — порождение предыдущей. И не получим ли мы завтра новую войну, зерно которой посеяно сейчас? Чего мы можем достичь, если (каким бы благородным и героическим ни был порыв) результатом всегда является война, война, война? Когда я вижу ситуацию в этом свете, мне припоминается то место из «Жизни, полной риска» Блеза Сандрара, где он рассказывает о простом французском солдате, чье тело было так страшно изранено и изувечено, что потребовалось несколько часов на обработку его жутких ран. Я вспоминаю эту сцену потому, что та драма, которая развертывается вокруг издающего пронзительные вопли куска человеческой плоти, символизирует вечную драму человека. Возможно, ты помнишь, что, несмотря на все мольбы несчастного о смерти, Мать-настоятельница нечеловеческими усилиями спасает ему жизнь. А затем главный врач французской армии, приехавший проверить работу своих мясников, решает продемонстрировать свое мастерство на все том же жалком, вопящем солдатике, подвешенном в корзине к потолку. Быстро и безжалостно вскрывает он, одну за другой, его многочисленные раны, а тем временем маленький человечек, помешавшийся от боли, лежит, распластавшись, как устрица, в которую втыкают раскаленные докрасна зубцы вилки. Спустя час после успешной демонстрации великим хирургом своего нового метода солдатик умирает. Все многочасовые, сверхчеловеческие усилия Матери-настоятельницы пошли прахом. Молитвы солдата услышаны: его во имя прогресса и развития хирургии распотрошил главный мясник. Именно так поступают и поджигатели войны. Они берут окровавленное, трепещущее, агонизирующее тело человечества и во имя прогресса и дальнейшего процветания вскрывают на нем раны, а когда тело перестает наконец содрогаться от страха и боли, когда его сковывает смертельный холод, они объявляют, что эксперимент прошел успешно. Каждый военный успех отбрасывает человечество на миллион лет назад. Для умирающего человека милосердная работа ангелов — как трепет крыл в темноте. У нас едва ли есть время, чтобы открыть глаза и посмотреть ввысь до того, как нас пронзят тысячи мечей. Сострадательная Мать-настоятельница у Сандрара отдает последние силы, чтобы утешить страдальца, который уже обречен. Она знает, что не сможет спасти этого человека, но все равно не прекращает усилий. А затем является хирург, которому безразлично, жив этот человек или умер: его занимает только одна мысль — продемонстрировать успешность своего метода. Отличный пример. Те, кто затевает войну, хотя и делают это во имя Господа, в глубине души равнодушны к страданиям соотечественников. Их разговоры о будущем безрассудны, потому что они не усвоили уроков прошлого. Чтобы сделать свое дело, они закрывают глаза, затыкают уши, ожесточают сердца. Для меня крики умирающего звучат пронзительнее и призывнее всех увещеваний праведников. Я скорее соглашусь, чтобы меня называли трусом и предателем, чем оставлю без внимания мольбу беспомощного человека. Если задуматься поглубже над этим столкновением интересов, то поймешь: не важно, с какой стороны доносится крик о помощи. Мы одновременно находимся на обеих сторонах: в каждом из нас есть победитель и побежденный. Минута — и крик может раздаться уже с другой стороны. Зачем ждать, пока смертельный ужас не остановит меч? Неужели у нас нет воображения? Неужели мы не можем заглянуть в будущее и увидеть, как братаемся с врагом? Почему не замириться сразу же, прямо сейчас! Или за нас думает меч? Разве один только он может решить наши проблемы? Мы что, только с мертвыми считаемся или и с живыми тоже? Разве понять, кто прав, а кто виноват, важнее самой жизни? Или сама жизнь рождает знание? И если мы правы, но мертвы, или правы, но сломлены духом, какая тогда польза в нашей правоте? Кто может быть до такой степени в ней уверен, что ради этого обречет на смерть соотечественников? Мы, народ, почти истребивший коренных жителей континента, индейцев, у которых отняли их землю. А сегодня мы, потомки людей, грабивших, сжигавших, насиловавших, убивавших, травивших наших врагов, американских индейцев, почитаем их и тщетно пытаемся загладить свою вину перед ними. Сейчас мы хвастливо заявляем, что в наших жилах течет индейская кровь.

Какая насмешка! Какой цинизм! В самой кровопролитной из всех наших войн, в Гражданской, мы, жители Севера, огнем и мечом подчинили себе наших братьев на Юге. Теперь же, когда мы смотрим фильм под названием «Унесенные ветром» у себя на Севере, мы освистываем солдат из армии северян и вместе с южанами с ненавистью и отвращением произносим имя генерала, нанесшего Югу смертельный удар. Все это мы делаем из мучительного сознания вины, признавая ту вопиющую несправедливость, какую совершили против своих братьев. Ошибки мы осознаем пятьдесят, сто, пятьсот лет спустя. Понимая, как надо было поступить в прошлом, мы не знаем, как вести себя в будущем. Надо понимать это сейчас, говорю я. Будущее в наших руках. Сегодняшний день готовит его. Люди, требующие от нас, чтобы мы убивали, принадлежат не будущему, а прошлому.

Я не берусь утверждать, что люди, видящие в войне последнюю надежду, обязательно плохие, хуже всех остальных, но заявляю, что они глупы, страдают недостатком воображения, великодушия и мудрости. Когда они говорят о войне как о последней надежде, можем ли мы быть уверены, что для сохранения мира испробованы все средства? Боюсь, что нет. Боюсь, такой жалкий миротворец, как Чемберлен, сделал крайне мало, чтобы отвратить неизбежное. Какая заслуга в том, чтобы притворяться, будто стремишься к миру, если не хочешь пойти на уступки и сгладить конфликт? Легко говорить, что хочешь мира, когда ты сильнее, когда у тебя есть все необходимое, чего нет у других. Тот, кто доведен до такого отчаянного положения, что решается на открытый конфликт, не станет играть по правилам. Естественно, что именно он возмутитель спокойствия. Но что заставило его нарушить мир? Одна лишь злая воля? Дьявольская алчность, зависть, ненависть? Даже тот, кто считает, что немцы отравлены злобой, должен признать, что и мы, противостоящие им, не пылаем к ним любовью. Ненависть не приходит ниоткуда, она не зародится у народа, окруженного любящими, доброжелательными соседями. В психозе немецкого народа нет никакой тайны. Нет тайны и в нежелании британских империалистов расстаться с незаконно обретенной собственностью. Нет ничего таинственного и в отсутствии у американского народа желания вступить в войну за судьбу империи, которая всегда была враждебна к нашим насущным интересам...

Мой дорогой Фред, прошло добрых три года с момента написания этого письма. Война все еще продолжается, и никто не знает, когда она закончится и чем. На днях я получил письмо от нашего друга Клода Хоктона, где он пишет: «Относительно этой войны у меня два предчувствия (думать о ней, конечно, нельзя). Первое — то, что закончится она каким-то немыслимым образом; а второе — то, что она только эпизод в чем-то большем, что нам трудно вообразить».

Ты, наверное, удивлен, почему я так долго не обнародовал свой ответ на твое письмо. Я сознательно ждал, когда исход войны будет очевиден. Когда на горизонте маячит победа, люди начинают вновь думать о мире. Каким он будет? Вечным? Военачальники уже заняты подготовкой переговоров: они собираются подписать новый мирный договор. По поводу него у меня нет сомнений: это будет самый дорогостоящий договор в истории человечества, а действовать он будет только до очередной войны. Так что, да пребудет с тобой мир — до следующей войны!

Генри

Июнь 25, 1944

Убей убийцу! Часть 2

В мире воцарился мрак. Похоже, человечество намерено решить свои проблемы силой. Никто не может остановить волну ненависти. Мы во власти космических сил, и каждый делает что может или должен.