Никто

– Дети, – услышал он голос матери, – не мешайте гостю.

Он не спал, хотя и бодрствованием это не назовешь. То проваливался во тьму, то выскакивал назад, и не смог бы разделить, что ему привиделось в этих провалах, а о чем просто подумал, перебирая прошедшее.

Топорик думал про Валентина, простреленного и утопленного, иначе быть не могло, просто так он бы не сдался, а вот теперь где-то в мутной глубине, привязанный к гире или авоське, набитой кирпичами, стоит или лежит там, под водой – тень, воспоминание, прах, называемый в прошлом прекрасным Валентайном.

Почему вдруг встряхнула Кольчу известная ему и так тайна Валентина про то, что он детдомовец? В первый раз он ему как-то и не поверил. По крайней мере не придал значения, что этот секрет так уж много значит. И вдруг Таракан это так проговорил, будто хозяин с клеймом жил, ровно беглый каторжник из фильмов про старую жизнь. И он решился. Брат должен заступаться за брата, детдомовец за детдомовца. Ха! Стал бы он биться за другого? Фига с два. Но за такого, как Валентин, не только нужно было драться и мстить, рискуя жизнью. За такого – нет, не погибать требовалось, а как раз – жить. Чтобы продолжить то, что оборвано чужой властью. Чужой завистью, злой силой. Потому что Валентин достиг того, что сумел достичь в жизни, выпавшей на его долю.

Повернись мир иначе, и он бы достиг другого, потому что поставил бы иную цель. Стал космонавтом, к примеру. Генералом каким-нибудь. И он, Колька Топоров, встретив его в той, правильной жизни, мог, следуя за братом, тоже стать – ну не космонавтом, так каким-нибудь радистом. Или кто там у них ракеты, например, заправляет? Или храбрым полковником, если Валентин – отважный генерал.

Что делать, если им жизнь неправильная вышла? Все вокруг живут неправильно, все словно с ума сошли – убивают, грабят, рвут деньги, завидуют, расталкивают друг дружку и помирают раньше срока от всего этого сумасшествия, тоскуя. А все равно живут нечестно, нечисто.

Только вот тут, на этой полянке, люди как в сказке, огорожены ельничком от неправильной жизни, только они и спасутся.

Пусть спасутся! Пусть! Ведь пройдет же когда-никогда эта страшная душная чернота, и рассветает снова над землей. И выйдут тогда из ельничка повзрослевшие мальчики, их сестра, а главное, выйдет мать – настоящая, добрая, верная.

Скажет:

– Милости просим!

Будто ельничек и есть вся человеческая земля, и она на очищенной от черного сна траве приглашает людей жить дальше.

Малые муравьи торопились, взбирались на стеганое, разноцветное одеяльце, рыскали, выясняя, что это за почва такая, убегали, успокоенные, и Кольча сравнивал себя с муравьями – так же рыскает он сам в себе, только не успокоиться ему теперь никогда, даже если и научит себя забыть про двух убитых врагов. Он, в конце концов, защищался. Разве не ясно, что если не он – их, то они – его.

И что дальше?

Он не знал, не придумал, отлеживаясь.

Стало вечереть. Топорик поднялся, свернул одеяльце, подошел опять к крылечку. Отец семейства, видать, задерживался, и Кольча протянул матери две стодолларовые бумажки.

– Ой, – удивилась она, – что за бумажки?

– Деньги, – сказал Топорик, – спасибо вам за все. Было здорово.

– Нерусские, видать? – спросила она. – А я никогда и не видала.

Он удивился, но не очень, а мать сказала ему назидательно:

– Да разве же берут деньги от гостя? Хоть русские, хоть нерусские, а? Вы – наш гость.

Кольча понурил голову. Он услышал то, что хотел бы да не мог: мягко, а укорили его, не твердо, но воспитали.

Так мать должна говорить.

Он извинился, сунул стыдные бумажки в карман, поблагодарил – сперва неуверенно, потом снова и снова. Вглядывался в крылечко, затухающее в сумерках, но еще видное, ясное. В лицо матери этих детей, в двух белобрысых мальчишек и девочку, одетых в линялую и неновую, но чистую одежду.

Он шел через поляну, а они его не провожали.

Несколько раз обернулся.

Мечта уходила, отодвигалась. Если бы можно было остаться – разве бы пожалел он этот зеленый миллион? Но деньги эти чужие – его грязь, и ему с ней распутываться, ему от нее очищаться. Эти люди тут ни при чем.

Он сел в «жигуль», еще раз глянул в сторону дома. Сумерки и ели спрятали его в полутьме.

Не включая фар, он завелся, сдал задом и потихоньку выехал на шоссе.

12

В Москве он проехал в самый центр, в «Лужу» на Манежной площади, съехал на подземную стоянку. Охранники с деланно ответственными лицами, в черной форме, смотрели на Кольчу пренебрежительно, но пацан с задрипанными «Жигулями» платил, так что претензии можно предъявлять лишь в виде кислых мин.

Это было то, что надо: небрежение, неинтерес в сравнении с щегольскими классными машинищами, скользившими по пандусу вниз, вылетающими из подземелья, будто хищные лакированные жуки, отложившие в подземелье свою кладку.

Муравейник этот, выпирающий из-под земли стеклянным своим колпаком, был и удобен, и неудобен. Народ шлялся, но как на экскурсии – покупали редко и мало, и в обменниках очередей не наблюдалось, что нездорово было в Кольчином вопросе.

А вопрос состоял в том, чтобы менять баксы, не привлекая внимания и в большом количестве.

Для начала он растолкал по карманам двадцать штук. Было неудобно, брюки топорщились, и тогда он всунул одну в другую четыре магазинных пластиковых сумки. Теперь они не просвечивали, внимания тяжестью своей не привлекали, штаны не оттопыривали.

Из сумки, таким образом, он взял всего лишь вторую и третью пачки и ужаснулся: это сколько же ему придется мыкаться?

Задернул молнию на сумке, щелкнул малюсеньким замочком, ключи положил в грудной карман рубашки, багажник закрыл, двинулся по этажам этаким провинциальным экскурсантом. Первую тысячу, на пробу, махнул даже без предъявления паспорта. Довольно быстро выяснил, паспорт меняльщицы требуют при покупке валюты, а при продаже не всегда.

Пятерку, то есть пять тысяч, поменял, не вылезая из муравейника, скинул пачки неопрятных рублей в непросвечиваемый свой кошель и рванул на телеграф. Адрес интерната был, ясное дело, известен, и он отправил сто двадцать тысяч рубликов Георгию Ивановичу.

Когда заполнял бланк почтового перевода, обратный адрес указал московский выдуманный, а имя, ухмыляясь, написал такое: Деточкин Юрий Иванович.

Все они в интернате обожали этот фильм, смотрели его раз по сто, наверное, он ведь и на кассете был, так что артист Смоктуновский, он же Юрий Иванович Деточкин, посылавший в детские дома деньги от автомобилей, украденных у нечестных людей, был, есть и будет главным героем сиротского мира. И вот теперь Колька Топоров, Никто то есть, становился кем-то, а именно – Деточкиным.

Впрочем, приемщица юмора обидно не усекла, деньги, многозначительно глянув на Кольчу, приняла, улыбнулась, паспорта не потребовала – его требуют, когда деньги получают, а не сдают.

Люди, деньги сдающие на почте, отправляющие их куда-то, а уж тем более в школу-интернат в далеком и малоизвестном городишке, подозрения не вызывают. Так что шлите, жулики всех мастей – вольные или невольные – скорей деньги свои неправедные в детские дома, в школы-интернаты сиротские, в дома ребенка, это для тех самых кинутых мамашками полешков, из которых вырастают девочки и пареньки вроде Коли Топорова!

Удачный перевод не то чтобы развеселил, а воодушевил Кольчу. Жизнь сделалась на минуточку осмысленной, полезной другим. Схавав биг-мак в стекляшке напротив телеграфа, запив его кока-колой в высоком стакане с пластиковой соломинкой, Топорик понял, что денег, отправленных в интернат, Георгию Ивановичу хватит только на то, чтобы рассчитаться с погорельцами. А на еду, раз он жаловался, на обутки, на трусы да носки?

Он подумал: будь время, можно было бы найти торгаша детскими товарами на оптовом рынке, какого-нибудь азера или ару, да оплатить целый контейнер, длиннющую машину со всяким-разным барахлом. При том, что все их зовут черножопыми, торговцы нерусских званий при оплате налом народ щепетильно обязательный и, в общем, неопасный. Особенно если поймет, что Кольча вроде небезобидных кровей. Но откуда время-то?