Страница 25 из 91
— Похоже, тебе стоит купить мне выпить.
Он собирается ей отказать, но передумывает:
— Хорошо. Что ты пьешь?
— «Оргазм».
— Ну разумеется, — произносит Патрик, пряча улыбку.
Это было бы слишком просто — пойти домой с этой женщиной, потратить презерватив и несколько часов сна и утолить желание, бурлящее в крови. Он мог бы трахнуть ее, даже не называя своего имени. А в ответ, всего на несколько часов, почувствовать, что кто-то хочет его. Хотя бы на одну ночь ему так хочется быть у кого-то на первом месте!
Только здесь уже ничего не изменишь.
Ксения гладит его по шее.
— Я выцарапаю твои инициалы ногтем на двери в женский туалет, — бормочет она, отодвигаясь.
— Ты их не знаешь.
— Я придумаю. — Она машет рукой и исчезает в толпе.
Патрик подзывает Стейвесанта, платит за второй коктейль для Ксении и оставляет для нее на салфетке запотевший бокал. Он покидает бар трезвый как стеклышко, смирившись с тем, что Нина разбила его сердце и он не способен полюбить никого другого.
Натаниэль лежит на нижнем ярусе кровати, я читаю ему на ночь книгу. Внезапно он садится и буквально летит в противоположный конец комнаты, к двери, где стоит Калеб.
— Ты дома, — констатирую я очевидное, но он не слышит. Он поглощен сыном.
Я смотрю на этих двоих, и мне хочется себя ударить. Как я могла поверить, что виноват Калеб?
Комната внезапно оказывается слишком маленькой для нас троих. Я пячусь из нее и закрываю за собой дверь. Внизу я перемываю столовое серебро, которое лежит в сушке уже вымытое. Собираю с пола игрушки Натаниэля. Сажусь на диван в гостиной; потом встаю, не находя себе места, и перекладываю подушки.
— Он заснул.
Голос Калеба задевает за живое. Я поворачиваюсь, скрестив руки на груди. Не слишком ли оборонительная поза? Опускаю руки вниз.
— Я… я рада, что ты дома.
— Правда?
Его лицо ничего не выражает. Калеб выходит из полутьмы и направляется ко мне. Он останавливается на расстоянии вытянутой руки, но между нами целая вселенная.
Я знаю каждую морщинку на его лице. Ту, что появилась в первый год нашего брака, — он слишком часто смеялся. Ту, что родилась от беспокойства в год, когда он уволился из подрядной компании и начал собственное дело. Ту, что образовалась оттого, что он слишком сосредоточивался на Натаниэле, когда наш сын делал первые шаги и произносил первые слова. Горло сжимает, как в тисках, и все извинения горьким комом стоят в животе. Мы были слишком наивны и верили, что непобедимы, что можем вслепую мчаться по крутым жизненным поворотам на невероятной скорости и не разбиться.
— Ох, Калеб, — сквозь слезы говорю я, — все это… такого не могло случиться с нами.
Он тоже плачет. Мы цепляемся друг за друга, заполняя своей болью пустоты и изломы друг друга.
— Он сделал это. Он сделал это с нашим сыном!
Калеб сжимает в ладонях мое лицо:
— Мы справимся. Мы сделаем все, чтобы Натаниэль поправился. — Но в конце его утверждения прячется еле различимый вопрос. — Нас трое, Нина, — шепчет он. — Мы вместе.
— Вместе, — повторяю я и прижимаюсь губами к его шее. — Калеб, прости меня.
— Тс-с…
— Я не… я…
Он прерывает мои извинения поцелуем. Его поступок заставляет меня замолчать — такого я не ожидала. Потом я хватаюсь за ворот его рубашки и отвечаю на поцелуй. Целую его от всего сердца, целую так, чтобы он не чувствовал медный привкус сожаления. Вместе.
Мы безжалостно раздеваем друг друга: рвем вещи, с треском отдираем пуговицы, которые закатываются под диван, как наши тайны. Нас охватывает злость — злость на то, что это случилось с нашим сыном, на то, что нельзя повернуть время вспять. Впервые за эти дни я могу выплеснуть гнев. Я обрушиваю его на Калеба и сразу понимаю, что он делает то же самое. Мы царапаемся и кусаемся, а потом Калеб бережно укладывает меня навзничь. Наши взгляды встречаются, когда он входит в меня, и каждый боится моргнуть. Мое тело вспоминает, что значит быть наполненной любовью, а не отчаяньем.
Последнее дело, над которым мы работали с Моникой Лафлам, не увенчалось успехом. Она прислала мне отчет, в котором сообщалось, что ей позвонила некая миссис Грейди. Якобы ее семилетний сын Эли, после того как вылез из ванны, схватил полотенце с Микки Маусом и начал изображать половой акт, а потом сказал, что к нему приставал отчим. Мальчика отвезли в медицинский центр в Мэне, но следов насилия обнаружено не было. А еще Эли страдал от расстройства, называемого оппозиционно-вызывающим поведением.
Мы встретились у меня в конторе, в кабинете, где обычно принимаем детей, чтобы оценить их дееспособность. По ту сторону прозрачного зеркала находился небольшой стол, крошечные стулья, несколько игрушек, на стене нарисована радуга. Мы с Моникой наблюдали, как Эли бегает, проказничает и в буквальном смысле карабкается на шторы.
— Что ж, — сказала я, — наверное, это весело.
В соседнем кабинете миссис Грейди приказала сыну прекратить безобразничать.
— Эли, ты должен успокоиться, — велела она. Но он стал кричать еще громче и бегать еще быстрее.
Я повернулась к Монике.
— А что вообще такое «оппозиционно-вызывающее поведение»?
Сотрудница отдела опеки пожала плечами.
— Хочешь знать мое мнение? — уточнила она и кивнула на Эли: — Вот это оно и есть. Он не слушает, что ему говорят, и делает все наоборот.
Я изумленно вытаращилась на нее.
— Неужели это действительно психическое заболевание? Я хочу сказать, разве так ведут себя не все семилетние дети?
— Вполне вероятно.
— А что с уликами? — Я развернула пакет и достала аккуратно сложенное полотенце. На меня искоса взглянул Микки. Большие уши, кривая улыбка… И я подумала: «Его самого можно испугаться».
— Мать постирала его в тот же вечер.
— Разумеется…
Моника вздыхает, когда я передаю ей полотенце.
— Миссис Грейди настроена довести дело до суда.
— Это не ей решать.
Я улыбаюсь, когда мать Эли становится рядом со мной и полицейским, который расследовал ее дело. Я гружу ее байками о том, что мы посмотрим, какую информацию от Эли удастся вытянуть мисс Лафлам, — для протокола.
Мы через зеркало наблюдаем, как Моника просит Эли сесть.
— Нет, — отвечает малыш и начинает бегать по кругу.
— Мне нужно, чтобы ты сел на этот стул. Ты не мог бы сесть? Пожалуйста!
Эли хватает стул и швыряет его в угол. С величайшим терпением Моника поднимает стул и ставит его рядом со своим.
— Эли, мне нужно, чтобы ты ненадолго сел на этот стул, а потом мы пойдем к маме.
— Я сейчас хочу к маме. Не хочу здесь оставаться. — Но на стул он все-таки садится.
Моника кивает на радугу:
— Можешь назвать этот цвет, Эли?
— Красный.
— Отлично! А этот? — Она касается желтой полосы.
Эли закатывает глаза к потолку.
— Красный, — отвечает он.
— Это красный или эта полоска отличается от остальных?
— Хочу к маме! — кричит Эли. — Не хочу с тобой говорить! Ты большая жирная пердуха.
— Хорошо, — ровно продолжает Моника. — Хочешь к маме?
— Нет, я к маме не хочу.
Примерно спустя пять минут Моника прекратила беседу. Она вздернула брови, посмотрела на меня через зеркало и пожала плечами. Миссис Грейди тут же подалась вперед.
— Что дальше? Мы назначим дату слушания?
Я собралась с духом.
— Я не уверена в том, что произошло с вашим сыном, — дипломатично начала я. — Возможно, имело место насилие, поведение мальчика указывает на это. И мне кажется, с вашей стороны было бы мудро присмотреться к отношениям вашего мужа и Эли. Однако мы не можем преследовать его в судебном порядке.
— Но… но вы только что сказали. Было насилие. Какие еще нужны доказательства?
— Вы сами сейчас видели Эли. Он не сможет сидеть в зале суда и отвечать на вопросы.
— Если вы лучше его узнаете…
— Миссис Грейди, дело не только во мне. Эли нужно будет отвечать на вопросы, поставленные адвокатом защиты и судьей, под пристальным взглядом присяжных, сидящих всего в нескольких метрах от него. Вам лучше кого бы то ни было известно, на что способен ваш сын, — вы видите это каждый день. Но, к сожалению, судебная система не срабатывает с людьми, которые не укладываются в ее рамки.