Страница 23 из 91
Эта книга с отрывными листами, с переплетом с тремя большими зубцами. Натаниэль знает, как их открывать, они делали это дома. Челюсть широко открыта, и он вынимает первую страницу — со счастливо улыбающимся мужчиной, который с помощью жеста говорит: «Привет». На следующей картинке собака, кошка и жесты, обозначающие эти слова.
Обе картинки Натаниэль швыряет на пол.
Он начинает вытаскивать страницы и разбрасывать их по полу, как снежные хлопья. Топчет страницы, на которых нарисована еда. Рвет те, где нарисованы члены семьи. Он словно наблюдает за своими действиями через волшебную стену — с одной стороны зеркальную, с другой прозрачную. А потом опускает глаза и кое-что замечает.
Вот она, именно эту картинку он и искал.
Он так сильно сжимает картинку, что она мнется у него в кулаке. Мальчик подбегает к двери, ведущей в кабинет доктора Робишо, где его ждет мама. Он делает все так же, как показывает на странице черно-белый человек. Прижимает большой палец к указательному и проводит ими поперек горла, как будто перерезает себе шею.
Он хочет убить себя.
— Нет, Натаниэль, — качаю я головой. — Нет, малыш, нет.
По его щекам струятся слезы, он хватается за мою рубашку. Когда я протягиваю к нему руки, он вырывается и разглаживает страницу у меня на колене. Тыкает пальцем в один из рисунков.
— Не спеши, — просит доктор Робишо, и Натаниэль поворачивается к ней. Он опять проводит линию поперек горла. Стучит друг о друга указательными пальцами. Потом указывает на себя.
Я смотрю на листок, на жест, которого я не знаю. Как и в случае с остальными словами, на странице стоит название раздела: «Религиозные символы». И жест Натаниэля не имеет никакого отношения к самоубийству. Он показывает импровизированный пасторский воротник, этот жест обозначает «священник».
Священник. Обидеть. Меня.
В голове словно тумблер щелкнул: Натаниэль впал в ступор от слова «отец» — хотя Калеба он всегда называл «папочка». Детская книжка, которую принес отец Шишинский, исчезла и так и не появилась — я даже не успела прочесть ее на ночь. То, как сегодня утром противился Натаниэль, когда я сказала, что мы идем в церковь.
И я еще кое-что вспоминаю: несколько недель назад мы таки собрались и посетили воскресную службу. В тот вечер, когда я переодевала Натаниэля, то заметила, что на нем не его трусики. Дешевые плавки с Человеком-пауком, а не мужские типа шортов за 7 долларов 99 центов, которые я покупала в «Гэп-кидс», чтобы Натаниэль походил на своего отца. «А где твои?» — спросила я.
Он ответил: «В церкви».
Я решила, что он в воскресной школе описался и получил от учительницы эти чистые из корзины с добровольными пожертвованиями. Я еще взяла на заметку не забыть поблагодарить миссис Фьор за заботу. Но меня ждала стирка, нужно было искупать сына, написать пару ходатайств — в общем, мне так и не выпало шанса сказать ей слова признательности.
Я взяла дрожащие руки сына и поцеловала кончики его пальцев. Сейчас у меня был вагон времени.
— Натаниэль, — говорю я, — слушаю тебя.
Через час у меня дома Моника относит свою пустую чашку в раковину.
— Ты не против, если я сообщу новости твоему мужу?
— Конечно. Я бы и сама сказала, но… — Звук моего голоса замирает.
— Это моя работа, — заканчивает она, избавляя меня от необходимости сказать правду: теперь, когда я простила Калеба, я не знаю, простит ли он когда-нибудь меня.
Я переключаюсь на мытье посуды — споласкиваю наши чашки, выжимаю пакетики с чаем и выбрасываю их в мусор. После того как мы покинули кабинет доктора Робишо, я особо пристальное внимание уделяю Натаниэлю — и не только потому, что так правильно, но и потому, что в душе я ужасная трусиха. Что скажет Калеб? Как поступит?
Моника касается моего плеча:
— Ты защищала Натаниэля.
Я смотрю ей прямо в глаза. Неудивительно, что обществу нужны социальные работники: отношения между людьми так легко запутать, что должен быть человек, умеющий развязать эти узлы. Однако иногда единственный способ распутать клубок — это разрубить узел и начать все сначала.
Она читает мои мысли.
— Нина, на твоем месте он подумал бы то же самое.
Наши внимание привлекает стук в дверь. Входит Патрик, кивает Монике.
— Я уже собиралась уходить, — объясняет она. — Если позже захотите со мной связаться, я буду у себя в кабинете.
Это относится к нам обоим: Патрику она, вероятно, понадобится, чтобы держать социальные службы в курсе расследования. Мне же от нее нужна, скорее всего, моральная поддержка. Как только за Моникой закрывается дверь, Патрик делает шаг вперед.
— Натаниэль?
— Он в своей комнате. С ним все в порядке. — Из моего горла вырывается всхлип. — Боже мой, Патрик! Я должна была догадаться. Что я наделала! Что я наделала!
— Ты поступила так, как должна была поступить, — просто отвечает он.
Я киваю, стараясь поверить ему. Но Патрик знает: это не сработает.
— Эй, — он ведет меня к одной из табуреток в кухне и усаживает. — Помнишь, в детстве мы играли в «Улики»?
Я утираю нос рукавом:
— Нет.
— Это потому, что я всегда выигрывал. Несмотря на все улики, ты всегда выбирала мистера Горчицу.
— Наверное, я тебе подыгрывала.
— Вот и отлично! Если ты и раньше этим занималась, тебе будет несложно сделать это еще раз. — Он кладет руки мне на плечи. — Уступи. Я знаю эту игру, Нина. И я в ней дока. Если ты позволишь мне заниматься своим делом и не станешь вмешиваться в процесс, мы обязательно выиграем. — Внезапно он отступает и засовывает руки в карманы. — А сейчас тебе нужно переключиться.
— Переключиться?
Патрик в упор смотрит на меня.
— Калеб?
Это как старое соревнование, кто первым моргнет. На этот раз я не могу этого вынести и отворачиваюсь.
— Тогда иди и посади его за решетку, Патрик. Это отец Шишинский. Я это знаю, и ты это знаешь. Сколько священников обвиняли именно в этом?! Черт! — Я вздрагиваю, меня настигает моя собственная ошибка. — Я говорила во время исповеди с отцом Шишинским о Натаниэле.
— Что? О чем ты только думала?!
— Он мой духовник. — Я поднимаю глаза. — Подожди. Я сказала, что это Калеб. Тогда я думала именно так. Это же хорошо, правда? Он не знает, что он подозреваемый.
— Важно, знает ли об этом Натаниэль.
— А разве все не предельно ясно?
— Нет, к сожалению. Понятно, что слово «отец» можно толковать по-разному. И, руководствуясь этой же логикой, в стране полным-полно священников. — Он серьезно смотрит на меня. — Ты же сама прокурор. И понимаешь, что в этом деле нельзя допустить очередную ошибку.
— Господи, Патрик, ему всего пять лет. Он жестом показал «священник». Шишинский единственный знакомый ему священник. И единственный, с кем он регулярно контактировал. Иди и спроси Натаниэля, кого он имел в виду.
— Нина, в суде это не пройдет.
Внезапно я понимаю, что Патрик приехал не только ради Натаниэля, но и ради меня. Чтобы напомнить, что я не только должна вести себя как мать, но и думать как прокурор. Мы не можем назвать подозреваемого вместо Натаниэля, он сам должен это сделать. В противном случае не будет никакого обвинительного приговора.
У меня пересыхает во рту.
— Он пока не готов разговаривать.
Патрик протягивает мне руку:
— Тогда давай посмотрим, что он готов рассказать нам сегодня.
Натаниэль лежит на верхнем ярусе кровати, раскладывает по кучкам старую отцовскую коллекцию бейсбольных карточек. Ему нравится касаться их потрепанных краев, нравится, как они пахнут. Папа говорит, что нужно играть аккуратно, однажды они смогут пригодиться в колледже, но Натаниэлю не до колледжа. Сейчас ему нравится прикасаться к ним, вглядываться в смешные лица и думать о том, что его папа раньше тоже к ним прикасался.
Стук в дверь. В комнату входят мама и Патрик. Не раздумывая ни секунды, Патрик карабкается вверх по лестнице и втискивает все свои метр восемьдесят пять в крошечное пространство между потолком и матрасом. Чем вызывает улыбку у Натаниэля.