Роковое совпадение

Дверь его комнаты распахивается, кто-то входит. Натаниэль продолжает вспоминать Нечто и Того Другого, поэтому ничего не видит в ярком свете, льющемся из коридора. Он чувствует, как что-то опускается к нему на кровать, сворачивается возле него калачиком, как будто сам Натаниэль уже умер и нуждается в оболочке, внутри которой можно спрятаться.

— Все в порядке, — шепчет на ухо голос папы, — это всего лишь я.

Он крепко прижимает сына к себе, чтобы унять дрожь. Натаниэль закрывает глаза и впервые за этот вечер с того момента, как лег в кровать, не видит цыпленка.

На следующий день за мгновение перед тем, как войти в кабинет доктора Робишо, во мне внезапно брезжит надежда. А если она посмотрит на Натаниэля и увидит, что неверно истолковала его поведение? А если она извинится и красными буквами напишет на истории болезни «Ошибочно поставленный диагноз»? Но когда мы входим, к нам бросается новое действующее лицо, и мне приходится отпустить свою сказку в небо. В таком маленьком городке, как Йорк, невозможно заниматься делами о растлении малолетних и не знать Монику Лафлам. Против нее лично я ничего не имею, но не люблю организацию, в которой она работает. У себя в конторе мы отдел опеки иначе как «эти чертовы социальные работники» или «бюрократическая машина штата Мэн» не называем. Последний раз мы с Моникой работали по делу мальчика, которому ставили диагноз «оппозиционно-вызывающее поведение» — расстройство, которое в итоге и помешало нам осудить его обидчика.

Она встает и распахивает объятия, как будто мы лучшие подруги.

— Нина… мне так жаль… так жаль.

Глаза мои мечут искры, сердце как кремень. Я не склонна к этим уси-пуси в нашей профессии и уверена на сто процентов, что не приемлю этого в личной жизни.

— Чем, Моника, ты можешь мне помочь? — напрямик спрашиваю я.

Психиатр, я вижу, изумлена. Наверное, никогда раньше не слышала, чтобы так отвечали чиновникам из отдела опеки. Вероятно, она думает, что и мне следовало бы попить антидепрессанты.

— Ох, Нина, я бы с радостью сделала больше…

— Как всегда, — отвечаю я, и в этот момент вмешивается Калеб.

— Простите, нас не представили, — бормочет он, предостерегающе сжимая мою руку. Он обменивается с Моникой рукопожатиями, здоровается с доктором Робишо и усаживает Натаниэля за игру.

— Мисс Лафлам — из отдела опеки, ее назначили вести дело Натаниэля, — объясняет психиатр. — Я подумала, что вам будет полезно познакомиться с ней. Она готова ответить на все ваши вопросы.

— И мой первый вопрос, — начинаю я. — Как же мне не вмешивать сюда отдел опеки?

Доктор Робишо нервно смотрит на Калеба, потом переводит взгляд на меня:

— С юридической точки зрения…

— Спасибо, но с юридической точки зрения я хорошо знакома с процедурой. Знаете, это был вопрос с подвохом. И ответ звучит так: органы опеки и так не вмешались. Они никогда никуда не вмешиваются. — Я не могу удержаться и говорю всякую чушь. Настолько удивительно встретить здесь Монику, как будто работа и семья слились в одном и том же туннеле времени. — Я назову вам имя и скажу, что он натворил… а потом вы сможете приступить к своим обязанностям?

— Видишь ли, Нина… — тянет Моника, ее голос мягкий, как карамель. Всегда ненавидела карамель. — Это правда, что жертва должна назвать имя своего мучителя, прежде чем мы…

Жертва. Она уже перевела Натаниэля в разряд сотни дел, которые довелось вести за эти годы. В разряд сотни дел с отвратительными последствиями. И понятно, почему, когда я увидела Монику Лафлам в кабинете доктора Робишо, меня вывернуло наизнанку. Это значит, что на Натаниэля уже завели дело, которому присвоили номер в системе, которая, я знала, предаст его.

— Это мой сын! — сквозь зубы цежу я. — И мне плевать, что предусмотрено процедурой. Мне плевать, что личность преступника не установлена. А если на это вам потребуется месяцы, годы? Тогда возьмите все население штата Мэн и вычеркивайте по одному подозреваемому. Но делайте что-нибудь, Моника! Господи Боже! Делайте что-нибудь!

Когда я заканчиваю свою пламенную речь, присутствующие смотрят на меня так, словно у меня выросла вторая голова. Я бросаю взгляд на Натаниэля — сын играет с кубиками, и никто из собравшихся ради него совершенно не обращает на малыша внимания — и выхожу из кабинета.

Доктор Робишо догоняет меня уже на стоянке. Я слышу цокот каблуков по асфальту, чувствую дым, когда она прикуривает сигарету.

— Будете?

— Я не курю. Но все равно спасибо.

Мы стоим, опираясь о чужую машину. Черный «Шевроле-Камаро» украшен мягкими игрушечными игральными костями. Дверь не заперта. Если я сяду за руль и уеду — смогу ли я украсть и жизнь другого человека?

— Вы выглядите немного… измученной, — говорит доктор Робишо.

Я смеюсь против воли:

— Неужели на медицинском факультете ввели курс «Недоговаривание и замалчивание»?

— А как же! Читают перед курсом «Бесстыдная ложь». — Доктор делает последнюю затяжку и тушит окурок туфлей. — Понимаю, вы меньше всего хотите это услышать, но в случае с Натаниэлем время нам не враг.

Откуда ей знать! Еще неделю назад она не была знакома с Натаниэлем. Она не смотрит на него каждое утро и не вспоминает — как резкую противоположность — маленького мальчика, который раньше заваливал меня вопросами. Почему птиц, сидящих на проводах, не бьет током? Почему пламя в середине голубое? Кто изобрел зубную нить? Когда-то я так хотела тишины и покоя…

— Нина, он вернется к вам, — тихонько говорит доктор Робишо.

Я жмурюсь на солнце:

— Но какой ценой?

На это у нее нет ответа.

— Сейчас разум Натаниэля его защищает. Он не вспоминает о случившемся так часто, как это делаете вы. — Колеблясь, она протягивает мне пальмовую ветвь мира. — Я могу порекомендовать взрослого психиатра, который мог бы приписать вам что-нибудь.

— Не нужны мне никакие лекарства!

— Тогда, вероятно, вы хотите с кем-нибудь поговорить.

— Да, — отвечаю я, поворачиваясь к ней лицом. — Со своим сыном.

Я еще раз смотрю в книгу. Потом одной рукой поглаживаю колено и щелкаю пальцами.

— Собака, — произношу я, и тут же прибегает наш ретривер.

Натаниэль поджимает губы, я отталкиваю пса.

— Нет, Мейсон. Не сейчас.

Пес устраивается под кованым столиком у меня в ногах. Прохладный октябрьский ветерок треплет листья — алые, красновато-желтые и золотые. Они запутываются у Натаниэля в волосах, ложатся между страницами учебника, обучающего языку жестов.

Натаниэль медленно вытаскивает руки из-под ног. Он тычет в себя пальцем, потом протягивает руки ладонями вверх. Сжимает кулаки, сводит руки вместе. «Я хочу». Он гладит свое колено и пытается щелкнуть пальцами.

— Ты хочешь позвать собаку? — спрашиваю я. — Хочешь позвать Мейсона?

Лицо Натаниэля становится немного светлее. Он кивает, губы расплываются в улыбке. Это его первое целое предложение почти за неделю.

При звуке собственного имени пес поднимает лохматую голову и тычет носом в живот Натаниэля.

— Ты сам просил! — смеюсь я.

Когда Натаниэлю все-таки удается отпихнуть от себя Мейсона, его щеки так и пылают от гордости. Мы не так много выучили — жесты «хочу», «больше», «пить», «собака». Но начало положено.

Я тянусь за крошечной ручкой Натаниэля, за той, которую я сегодня днем обучила всем буквам алфавита американского языка жестов… хотя нежные пальчики не могут долго скручиваться в узелки. Согнув средний и безымянные пальцы, а остальные оставляя растопыренными, я помогаю сыну сделать комбинацию из Я, Т, Л — «Я тебя люблю».

Неожиданно Мейсон подпрыгивает, едва не переворачивая стол, и бросается к воротам навстречу Калебу.

— Что происходит? — спрашивает тот, бросая взгляд на толстый учебник и застывшую руку Натаниэля.

— Мы, — произношу я, многозначительно передвигая указательный палец от плеча к плечу, — работаем. — Я сцепляю руки в рукопожатии в форме буквы «S», потом стучу одним кулаком по другому, имитируя тяжелую работу.