Роковое совпадение

Моника подпрыгивает в кресле, когда звонит телефон.

— Моника Лафлам слушает, — произносит она, резко открывая папку, лежащую на письменном столе, как будто собеседник на другом конце провода мог увидеть, что она предается мечтам на работе.

— Здравствуйте, вас беспокоит доктор Кристин Робишо. Я работаю психиатром в медицинском центре штата Мэн. — Следует пауза, и этого достаточно, чтобы Моника поняла, о чем пойдет речь. — Я должна сообщить о возможном сексуальном насилии над пятилетним мальчиком.

Пока доктор Робишо описывала поведение, с которым сталкивалась уже не раз, Моника делала пометки. Она записала фамилию пациента, фамилии его родителей. Что-то мелькнуло у нее в памяти, но она отмахнулась от этой мысли, чтобы сосредоточиться на том, что говорит психиатр.

— Вы можете переслать мне по факсу какие-либо материалы расследования? — спрашивает Моника.

— Пока в полицию не обращались. Мальчик еще не назвал своего обидчика.

При этих словах Моника откладывает ручку.

— Доктор, вы знаете, что я не могу открыть дело, пока не будет подозреваемого.

— Это всего лишь вопрос времени. У Натаниэля соматоформное нарушение, в результате он утратил речь безо всяких физических причин. Я уверена, что через пару недель он сможет рассказать нам, кто с ним так поступил.

— А что говорят родители?

Психиатр колеблется:

— Для них это необычное поведение.

Моника постукивает ручкой по письменному столу. В ее практике, когда родители уверяют, что ни по поведению, ни по высказываниям ребенка даже не догадывались о том, что он подвергается насилию, это часто означало, что насильником является один или оба родителя.

Доктор Робишо тоже это понимает:

— Я решила, что вы должны вмешаться в это дело уже на начальной стадии, мисс Лафлам. Я направила Фростов к педиатру, который специализируется на случаях жестокого обращения с детьми, для проведения более детального обследования их сына. Он пришлет вам результаты своего осмотра.

Моника приняла информацию к сведению и повесила трубку. Потом взглянула на то, что написала, пока готовилась открыть очередное дело, которое, вероятнее всего, развалится, даже не дойдя до суда.

«Фрост… — думает она, переписывая фамилию. — Наверное, однофамильцы».

Мы лежим в темноте, не касаясь друг друга, между нами добрых полметра.

— Мисс Лидия? — шепчу я, и чувствую, как Калеб качает головой. — Тогда кто? Кто еще оставался с ним наедине, кроме нас двоих?

Калеб лежит так тихо, что мне кажется: он заснул.

— Патрик оставался с ним на целую неделю, когда мы в прошлом месяце ездили к твоему двоюродному брату на свадьбу.

Я приподнимаюсь на локте:

— Ты серьезно? Патрик полицейский. Мы знакомы с ним шесть лет.

— У него нет девушки…

— Он полгода как развелся!

— Я одно хочу сказать, — Калеб поворачивается на бок, — ты знаешь его не настолько хорошо, как думаешь.

Я качаю головой:

— Патрик любит Натаниэля.

Калеб пристально смотрит на меня. Его ответ совершенно очевиден, хотя он так и не произносит его вслух: «Возможно, слишком сильно».

На следующее утро Калеб уходит из дома, пока луна еще висит на своем гвоздике на небе. Мы о таком раскладе договаривались, обмениваясь временем, как фишками в покере: Калеб закончит свою стену и вернется домой к полудню, в результате — я могу отправляться на работу. Но я никуда не пойду. Работа подождет. Это случилось с Натаниэлем, когда меня не было рядом; я не могу рисковать и еще раз выпустить его из поля зрения.

Это уважительная причина — защищать своего ребенка. Но сегодня утром я почему-то не могу понять львиц, которые охраняют своих малышей, а скорее соотношу себя с хомяками, которые пожирают свое потомство. С одной стороны, мой сын, кажется, не заметил, что я хочу стать для него героем. С другой — я и сама не уверена в том, что хочу им стать. Только не в случае, если стать героем — значит защищать мальчика, который постоянно со мной дерется.

Господи, у него есть все причины меня ненавидеть за то, что я была такой эгоисткой!

Хотя терпение никогда не было моей сильной стороной. Я решаю проблемы, ищу официальные свидетельства. И хотя я понимаю, что нежелание самого Натаниэля тут ни при чем, я злюсь на него за то, что своим молчанием он оберегает человека, которого следовало бы посадить за решетку.

Сегодня Натаниэль сам не свой. Он настаивает на том, чтобы оставаться в пижаме с Суперменом, хотя уже почти двенадцать часов дня. Хуже того, сегодня ночью он опять описался, поэтому от него воняет мочой. Вчера Калебу понадобился целый час, чтобы снять с него мокрую одежду; сегодня утром мне понадобилось целых два, чтобы понять, что у меня нет ни эмоциональных, ни физических сил с ним бороться. Но все равно я ввязываюсь в очередное сражение.

Натаниэль подобно каменной горгулье сидит на стуле, плотно сжав губы и противясь всем моим попыткам впихнуть в него еду. Со вчерашнего утра он ничего не ел. Я испробовала все, начиная от мараскиновых вишен до корня имбиря, — все содержимое холодильника от А до Я, а потом в обратном порядке.

— Натаниэль. — Я вижу, как скатывается с кухонного стола лимон. — Спагетти хочешь? Куриные палочки? Я приготовлю все, что захочешь. Только намекни.

Но он лишь качает в ответ головой.

Когда он не ест — это еще не конец света. Так было и вчера. Но в глубине души я верю, что если смогу… смогу накормить сына… у него не так будет болеть душа. Какая-то часть меня помнит, что первая обязанность матери — накормить детеныша, и, если я одержу победу в такой малости, возможно, это значит, что я еще не совсем пропащая мать для своего сына.

— Рыбку? Мороженое? Пиццу?

Он начинает медленно поворачиваться на стуле. Первый раз это вышло случайно — соскользнула нога и он крутнулся. Потом он начинает крутиться намеренно. Он слышит мой вопрос и нарочно игнорирует меня.

— Натаниэль.

Вращение.

Что-то щелкает. Я зла на себя, на весь мир, но выливаю свою злобу на сына — так проще всего.

— Натаниэль! Я к тебе обращаюсь!

Он смотрит мне в глаза. Потом лениво отворачивается.

— Нет, ты будешь меня слушать! Сейчас же!

И в момент этой «прелестной» домашней сцены входит Патрик. Я слышу его голос раньше, чем он появляется в кухне.

— Наверное, скоро конец света, — говорит он, — потому что я не могу представить никакой другой причины, по которой бы ты два дня не показывалась на работе, когда… — Он поворачивает из-за угла, видит мое лицо и замедляет шаг, двигаясь с такой же осторожностью, как привык вести себя на месте происшествия. — Нина, — ровным голосом спрашивает он, — с тобой все в порядке?

На меня нахлынули воспоминания о вчерашних словах Калеба о Патрике, и я захлебываюсь рыданиями. Только не Патрик! Я не выдержу, если рухнет еще один столб из тех, на которых покоится мой мир. Я просто не могу поверить, что Патрик мог так поступить с моим сыном. И вот вам доказательство: Натаниэль не стал с криком убегать от него.

Патрик заключает меня в объятия, и клянусь: если бы не его руки, я бы оказалась на полу. Слышу свой голос: неконтролируемые голосовые конвульсии.

— Со мной все в порядке. На сто процентов, — отвечаю я, но моя уверенность дрожит, как осиновый лист.

Как подобрать слова, чтобы объяснить, что еще вчера ты просыпался в одном мире, а сегодня уже все изменилось? Как объяснить ту жестокость, о существовании которой даже не предполагал? Будучи прокурором, я прикрывалась юридическим жаргоном — проникновение, растление, виктимизация [2], — но ни один из этих терминов не является таким саднящим и правдивым, как слова: «Кто-то изнасиловал моего сына».

Взгляд Патрика скользит от Натаниэля ко мне и обратно. Неужели он думает, что у меня нервный срыв? Что от стресса я сломалась?

— Эй, Кузнечик, — обращается он к Натаниэлю по его старому прозвищу (мой сын рос в детстве скачками), — пойдем наверх и переоденемся, пока мама… вытрет стол?