Страница 3 из 92
В сложной, динамично меняющейся обстановке военного времени Гая, которого в лагере прозвали Калигулой («сапожком»), постоянно оберегали от неприятностей, а Кассий Херея, один из лучших офицеров в легионах Германика, носил его на плечах, как великий символ Рима, еще более священный, чем знамена легионов. Малолетнему Калигуле казалось, что весь мир существует лишь для него, и это убеждение прочно засело в его головке, в которой уже зарождался непостижимый эгоизм и склонность к нарциссизму. Эти ощущения Гая усиливались еще несколькими факторами. Во-первых, он знал, что где-то далеко в Риме у него есть два старших брата, но все равно он оказался самым важным (а значит, самым любимым) для своих родителей, почитаемых и кажущихся всесильными. Во-вторых, легионы Германика несли смерть и разрушения, беспощадно подчиняя разрозненные племена и насаждая свои культурные ценности, продвигаясь вдоль Рейна почти по таким же, как великая река, потокам крови, устилая дорогу костями обороняющихся. Калигула не мог этого не видеть и не ощущать энергетику разрушений и смерти. Необходимость насилия вошла в его жизнь с первых дней осознания себя. Хуже всего было то, что насилие устойчиво ассоциировалось со славой, удачей и признанием в обществе современников. Наряду с глубоким раздражителем в виде желания насилия он с раннего возраста усвоил важное правило: насилие останется безнаказанным и даже может восторженно приниматься обществом, если обществу будет доказано благо этого насилия. Ведь это не Германик двинулся на Рейн по своему желанию; это полководец великой империи стойко стоял на страже ее границ, расширяя их по приказу императора и Рима. Но, по сути, для маленького мальчика ситуация выглядела несколько по-иному: идя по миру с мечом в руках, разрушая чужие устои, убивая непокорных и позволяя (или не воспрещая под страхом смерти) своим солдатам насиловать чужеземных женщин и сжигать их дома, римляне-убийцы возвышались, богатели и делали весь мир доступным для себя. Ощущения превосходства и вседозволенности стали доминирующими для Гая с первых лет сознательной жизни; именно на них он будет опираться в течение всей своей короткой жизни.
Но точно так же с самого детства он понял, что и сам может стать объектом насилия, если потеряет бдительность, не научится обороняться и нападать, а еще лучше – тайно устранять своих конкурентов. Очень скоро он нашел неожиданное подтверждение этому на примере своего отца – после скоропостижной смерти Германика не только воинственно настроенная Агриппина, но и многие приближенные к Калигуле люди твердили, что его великий отец пал от рук завистливого императора. Стремительно взрослеющего мальчика посетила смутная мысль о том, что успешность может быть столь же опасной, сколь и беззащитность. Жизнь с самого детства заставила его вглядываться в окружающий мир настороженно и с опаской.
И то, что он видел дальше, все больше ужасало своей противоречивостью, фальшью масок и декораций. Кажется, именно отсюда берет начало его неуемная любовь к театрализации жизненных актов, ведь с самого детства он должен был постоянно разгадывать, где за дружелюбной улыбкой скрывается смертельная опасность, а где игра просто призвана преобразовать пустоту в сладкую иллюзию.
В обескураживающей смерти отца-полководца, которую он вполне мог осмыслить в свои семь лет, пожалуй, впервые проявился скрытый конфликт отца и сына. Если не в это время, то несколько позже Калигула наверняка задал себе удивительно простой вопрос: отчего победоносный и успешный военачальник, которого несокрушимые германские легионы просили взять верховную власть в свои руки, отказался от нее и заплатил за свое благородство бесславной смертью? Может быть, думал Калигула, не стоит становиться жертвой в заведомо подлом мире, лучше избрать иную тактику, ответить на интригу еще более изысканной интригой, обойти ловушку, притвориться глупым, чтобы потом с улыбкой на устах растоптать обидчика, разорвать его на части и насладиться видом растерзанного и уже бессильного противника. Именно так он будет потом поступать со строптивыми сенаторами, имеющими свое мнение и умеющими убеждать красноречием и логикой. Трагическая судьба отца стала тем клином, который расщепил личность Калигулы. С одной стороны, образ отца давил на него невыносимым грузом ответственности, словно требуя добиться чего-нибудь необычного, прославиться, стать признанным героем; с другой – его смерть внушала мысль о необходимости отказаться от прямолинейности и благородства. «Прикрыться чем угодно, стать ползучим гадом, только бы выжить, а уж затем попытаться что-то сделать» – приблизительно в такую формулу вылилась первая жизненная стратегия Калигулы.
К тому же, будучи еще мальчиком, Калигула понял, почему из трех отпрысков Германика именно он оказался в лагере отца. Когда родились первые два мальчика, его старшие братья, они, по введенному Ливией негласному обычаю, воспитывались во дворце под непосредственным присмотром первой матроны империи. Но за «матерью отечества» уже тянулся большой и темный шлейф ее грехов. Словно тени отправленных Ливией в ад именитых граждан Вечного города своим безмолвным присутствием убеждали Агриппину в необходимости держать при себе хотя бы одного ребенка, и выбор пал на самого младшего из мальчиков – из-за отправки Германика вести военную кампанию. Чтобы забрать других сыновей, нужны были веские аргументы, к тому же это попахивало недоверием к членам своей же семьи. А пребывание младшего сына возле матери хотя и с трудом, но все же вписывалось в канву военного похода, как и того, что она сама сопровождала полководца, что было крайне редким явлением в истории Римской империи. Логика Агриппины опиралась не только на страх перед Ливией, – она была хорошо осведомлена о растущих противоречиях между стареющей матерью и превращающимся в нелюдимого монстра сыном-императором. Более того, чем успешнее оказывался Германик, чем больше симпатий в столице империи вызывала их семья, тем большие волны ненависти и страха поднимались в душе Тиберия. Император был стар и дряхл как телом, так и душой. Он понимал, что не совершил ничего выдающегося и в сравнении с Августом выглядел мелким и мерзким, он, кажется, даже сам не любил себя. Поэтому, чтобы заглушить стоны собственной души, он предавался садизму, словно испытывая пределы собственного падения.
Маленький Гай стал особенно быстро взрослеть после отравления отца. Испытывая ужас от собственной незащищенности и желая мести, он после возвращения из Сирии сумел привязать к себе старуху Ливию. Гай ненавидел старую женщину, которой молва наравне с Тиберием приписывала отравление отца, но одновременно с этим видел в ней защиту, поэтому постарался покладистостью и показной привязанностью усыпить бдительность угасающей «матери отечества». Пока его мать старательно вникала в политику, периодически бесстрашно бросая в лицо Тиберию обвинения в его причастности к гибели мужа, Калигула уже сомневался в необходимости поступать таким образом. Мстительный старик проглотил обвинения, но конец самой Агриппины после этого стал делом времени. Она не только преступила черту, но и быстро превратилась после возвращения в Рим в опасную для императора политическую фигуру. Лишь Ливия, которая надеялась за счет политической активности Агриппины Старшей если не повлиять на сына, то хотя бы досадить ему, стояла на страже ее жизни. Но как только могущественная старуха ушла в мир иной, Тиберий привел в действие механизм карательной машины.
Все эти события происходили на глазах взрослеющего Калигулы, поэтому изворотливость и скрытность стали неотъемлемой частью его формирующейся личности. С одной стороны, его глаза с раннего детства привыкли к сценам смерти и мучений, вид которых вызывал у него приступы трепетного, сладковатого и приторного ужаса; с другой – он ощущал великую опасность и всегда видел рядом край бездонной пропасти. Рим, как оживший вулкан, уже сотрясался от кощунственных обвинений и циничных судилищ. Как отмечал Тацит, многие уважаемые и некогда влиятельные мужи империи добровольно уходили из жизни, чтобы не быть свидетелями человеческого падения и небывалой низости. Болезненная восприимчивость, впечатлительность и ни на миг не оставляющее его ощущение животного страха сделали психику молодого Калигулы неустойчивой, а поступки противоречивыми. Он то впадал в состояние смирения, то, будто соблазненный неуправляемой стихией, совершал мало поддающиеся объяснению непристойности. Принадлежность к обожаемому массами роду, обеспечивающая некий аванс доверия со стороны окружающих, все чаще толкала его на потворство собственным страстям, развивая непреодолимое влечение к насилию и властолюбию. Для большинства римлян семья Германика и сам Калигула выглядели жертвой коварства Тиберия, уцелевший отпрыск великого полководца, по их мнению, непременно должен был унаследовать лучшие черты своих родителей. В самом же юноше тайная тяга к агрессии была вызвана глубинным желанием компенсировать свое двусмысленное положение, из которого он в любой момент мог выйти либо властелином империи, либо стать жертвой изощренных пыток или вероломного убийства. Он убедил себя, что любой ценой переиграет всех злопыхателей, а потом отплатит им сполна. Унаследованные от матери цепкость и воля к жизни укрепили его стремление выжить, актерское же мастерство он – под страхом смерти – усвоил чрезвычайно быстро. Да, решил Калигула для себя, он будет пресмыкаться и раболепствовать, и пусть это навсегда останется в его памяти, чтобы легче было мстить. Потом он повернет реки вспять, и те, кто сегодня насмехается над ним, будут в страхе ожидать его вердикта. Он еще насладится жизнью, единолично даруя или отнимая у других право на жизнь.