Страница 51 из 54
Заглавный рассказ в «Разноцветных землях» повествует о чудаковатом молодом человеке, который дает мальчику Toмми по очереди посмотреть сквозь четыре пары цветных очков, окрашивающих всё вокруг в синие, красные, желтые или зеленые тона. Юноша сообщает Томми, что в детстве его зачаровывали цветные очки, но вскоре он устал видеть мир однотонным. Он объясняет: в городе алом, как роза, не увидишь цвет розы, потому что там всё алое. По совету могущественного волшебника юноша пишет пейзаж по собственному хотению:
И вот я уселся работать, со всевозможным старанием: вначале сделал фон, положив побольше голубого, потому что решил, что посажу в середину белый квадратик: затем я решил, что на верхушке этого белого пятна будет неплохо смотреться золотая каемка, а понизу разбрызгал немного зеленого. Что касается красного, то я к тому времени уже разгадал его секрет. Его требуется очень мало, чтобы оно производило сильное впечатление. Так что я всего-навсего поставил в ряд несколько капель ярко-красного — на белом, как раз над зеленым; и когда я начал прорабатывать детали, постепенно понял, что же я делаю; мало кому в мире удается совершить такое открытие. Мне стало ясно, что я переношу на холст, кусочек за кусочком, всё то, что сейчас перед нами, всю эту картину. Оказалось, что я сделал белый домик с соломенной крышей, под голубым летним небом, с зеленой лужайкой внизу; с рядком красных цветов, в точности таких, как ты сейчас их видишь. Вот как они там оказались. Думаю, тебе будет интересно это узнать.
Насколько я знаю, Честертон не читал ни одной из четырнадцати книг Л. Фрэнка Баума о Стране Оз. Думаю, он бы изумился, узнав, что у каждой из пяти областей Страны Оз — свой цвет. Страна Жевунов — голубая, земля Мигунов — желтая, южная провинция Болтунов — красная, северная провинция Гилликинов — фиолетовая, а Изумрудный город — конечно же зеленый. Честертон любил каждый цвет. В одном из своих лучших эссе, «Сияние серого цвета»[137], он превозносит могущество серого, оттеняющего другие цвета, которые на его фоне кажутся лишь ярче.
В своем весьма тонком предисловии к «Разноцветным землям» Мейзи Уорд напоминает нам о том, что Г.К.Ч. именовал «центральной идеей» собственной жизни, — о том, что людям следует учиться воспринимать всё, от подсолнуха до космоса, как чудо и вечно испытывать благодарность за эту привилегию — быть живыми. Ведь мироздание было бы куда проще и его было бы куда легче понять, если бы не существовало ничего, верно? Это ощущение восторженного трепета перед невероятной, устрашающей загадкой того, почему есть «что-то», а не «ничто» (или, как написал однажды Стивен Хокинг, почему Вселенная «дает себе труд существовать»), — ощущение это может вызвать чувства настолько близкие к сартровской «тошноте», или «головокружению метафизического удивления», как именовал его Уильям Джеймс, что, если бы оно возникало дольше, чем на несколько мгновений, мы бы сошли с ума. В «Разноцветных землях» это чувство пронизывает две миниатюры — эссе «Чудо деревянного столбика» и рассказ «Тоска по дому не выходя из дома».
Вот фрагмент «Чуда деревянного столбика»:
Когда мои мистики заявили, что хотели бы посмотреть на столб, они имели в виду, что предпочли бы его себе вообразить. Как поэты они были куда лучше меня, и они представили его себе, едва увидев. Но я-то мог бы увидеть столбик еще до того, как его себе представил — и, более того (как я уже сообщал), я мог бы почувствовать его до того, как увидел. Для меня этот столб чудесен уже потому, что он там; там — независимо от того, хочу я этого или нет. Я как дурак ударился о столб, но если бы в меня ударила молния и я ослеп, столб все равно оставался бы на своем месте — невидимой сущностью вещей. Ибо самое удивительное во Вселенной — то, что она существует, а не то, что мы способны обсуждать ее существование. Все настоящие духовные учения свидетельствуют об этом мире не меньше, чем о мире ином: да, говорят они, материальная Вселенная действительно существует. Космос по-прежнему дрожит до последней звездочки от того мощного пинка, который доктор Джонсон дал своему камню, когда разгромил Беркли[138]. Этот пинок был не философией — он был религией.
«Тоска по дому не выходя из дома» предвосхищает давно забытый роман Честертона «Жив-человек»[139] (в 2000 году его снова издал «Dover», в мягкой обложке). В этом рассказе человек с невозможным именем Бел Ветр пускается в кругосветное путешествие, чтобы вновь обрести угасшее было чувство благодарности и восхищения своей женой и домом. В «Жив-человеке», одной из самых смешных фантазий Г.К.Ч., Бел Ветр заменен Инносентом («Невинным») Смитом, который колесит по миру с той же целью, что и Ветр. Настоятельно рекомендую вам прочесть этот любопытнейший роман. Главу о нем можно найти в моей «Фантастике Гилберта Честертона».
Одно из прекраснейших стихотворений Честертона, «Второе детство», посвящено знакомому многим чувству изумления перед Вселенной, которая для атеиста является, как заметил Честертон в эссе о Шелли, «самым изысканным и сложным из шедевров, когда-либо созданных анонимным «никем»». Мне кажется, «Детство» — в ряду величайших религиозных стихотворений всех времен и народов. Позвольте мне привести его целиком:
Когда склонятся дни мои
к закату, милый друг,
мне все-таки достанет сил,
чтобы глядеть вокруг,
как в детстве я глядел на сад
и на зеленый луг.
Господню милость вижу я
ко всем грехам моим.
Он знает: трепет от дерев
всегда неотделим.
Сияют камни вдоль дорог,
хоть ты не веришь им.
Став слишком старым для любви
и даже для вина,
сияньем всё же неземным
я наслажусь сполна.
Пыль в моей комнате — как снег,
да комната ль она?
Растает благость прежних лет,
но давних ряд чудес
пребудет, хоть не смел просить
такого у Небес.
Привычна радость и печаль,
а дни — как темный лес.
Став слишком старым для любви
и даже для вранья,
я все-таки увижу сам,
как всходит ночь моя,
больших исполнена очей,
страшна, как полынья.
Дай сам я развяжу шнурки
и башмаки сниму,
и прах я с ног своих стряхну,
и всё, что ждет, приму.
Земля тверда, но вечен мир
совсем не потому.
Для обрученья слишком стар,
и брак — удел не мой;
очнувшись, вдруг увижу я:
вверху, над головой,
плывут огромные плоты,
а значит, я живой.
Бьет гром в небесной вышине,
чернеют тучи там,
но все-таки я удивлен
негаданным дождям.
Гордыня, страсти — всё пройдет,
иное нужно нам.
Ковры веселые травы,
небесных окон свет:
нежданна милость и странна,
грехов же словно нет,
и новым станет мир, хоть я
умру на склоне лет.
Глава 23
Цена, которую мы платим
Доброе мы будем принимать от Бога, а злого
не будем принимать?
Нижеследующее эссе, замаскированное под рецензию, вышло в «New Criterion» (ноябрь 2008).
137
Перевод Н. Трауберг.
138
Прогуливаясь со своим биографом Босуэллом и беседуя о философии Беркли, Сэмюэл Джонсон пнул придорожный камень, воскликнув: «Вот чем я его опровергаю!»
139
Перевод К. Чуковского.