Страница 42 из 54
Не менее странно то, что у Маркхема приводятся четыре строки «Эволюции», отсутствующие во всех других публикациях поэмы, какие я видел. В этой антологии последняя строфа начинается так:
Ведь дыханьем Господь наделяет плоть,
размягчая всякую твердь;
и мы знаем: любовь своей нежной рукой
нас поманит сквозь тлен и смерть.
Едва ли Маркхем стал бы добавлять эти строки, чтобы уравнять по длине последнюю строфу с остальными. Скорее всего, они присутствовали в первой публикации. Остается лишь предполагать, что позже их вычеркнул сам автор.
«Эволюцию» издавали книжкой или брошюрой не менее четырех раз. Есть брошюрка, вышедшая без указания года или издательства и сделанная при помощи ручного набора, с рисунками пером, принадлежащими неизвестному художнику. Есть 51-страничная книга в твердой обложке, выпущенная в 1909 году фирмой «John W. Luce and Company», с предисловием Льюиса Аллена Брауна. (Браун известен в основном как автор популярной книги о религии. Называется она «Мир, который верит».) Всевозможные геологические термины, упоминающиеся в поэме, разъясняются в параллельных примечаниях (их автор не указан). Из предисловия Брауна складывается впечатление, что он лично знал Смита, однако, по всей видимости, это не так. Приводимые им «факты», взятые из уже упомянутых источников, тоже особого интереса не представляют. В 1911 году «W.A. Wilde and Company» выпустила еще одно издание в твердой обложке; декоративное окаймление страниц делал Фред С. Берш. Эта книга, видимо, разошлась весьма широко, ибо до последних лет ее экземпляры частенько попадались во второразрядных книжных магазинах. Перевод на датский, выполненный Йенсом Христианом Беем и изданный за счет переводчика, вышел в 1930 году в датском городе Холстебро.
Как объяснить неувядаемое очарование этой поэмы? Во-первых, в ней есть четкий песенный ритм, благодаря которому текст легко запомнить, а его чтение наизусть столь эффектно. Ее строфы мастерски сделаны, и есть места (Элиот пишет то же самое о стихах Киплинга), по силе и глубине достигающие насыщенности истинной поэзии. Во-вторых, поэма, в сущности, излагает ту же идею, которую подразумевал Дарвин, когда писал в финале «Происхождения видов»: «В этом пейзаже жизни есть величие». Смит сумел передать мощную волну эволюции, прокатывающую сквозь все эпохи, от скромного зарождения жизни в сумрачном море до мягкого света ресторана «Дельмонико», и передать так, как никто не смог это сделать в стихах ни до, ни после него.
И наконец, Смит придавал эволюции четкий религиозный оттенок. Верил ли он сам в переселение душ? Интересно было бы узнать. Образ влюбленных, воссоединяющихся друг с другом в череде реинкарнаций на протяжении долгой геологической истории Земли, в конце XIX века широко использовался в романах и повестях, относящихся к жанру популярной фантастики. Однако Смит подает эту тему довольно шутливо, и трудно сказать, где он говорит серьезно, а где — нет. Именно благодаря этому налету двусмысленности поэму с удовольствием читают все, независимо от того, верит ли читатель в бессмертие души. Так, Льюис Браун, натуралист и последовательнейший материалист, полагал, что в поэме слышится «голос истинного гения» и что ее «самое блистательное достоинство» — то, как Смит умело «вплел золотые нити романтики в свой шедевр, созданный воображением».
Завершая свое предисловие, Браун сообщает, что жена Смита ушла из жизни вскоре после кончины мужа, не прошло и пяти недель*: друзья посчитали это свидетельством тесной и прочной связи между ними. Мне это проверить не удалось. Возможно, это правда, а возможно, и миф, навеянный поэмой. Это одна из многих занимательных тайн, по-прежнему окутывающих поэму и ее автора.
Есть что-то печальное в судьбах «авторов одного стихотворения», они преследуют нас, точно призраки (по крайней мере, так мне кажется). Бёртон Стивенсон вводит термин «поэты одного стихотворения» в своей книге «Знаменитые одиночные стихотворения и поэмы», имея в виду людей, которые обрели бессмертие, написав лишь одно популярное поэтическое произведение — и больше ничего. И вот из-за этого «больше ничего» они и оказываются буквально вычеркнутыми из истории. «Кейси-отбивающий» впервые появился в «San Francisco Examiner» (кстати, эта газета тоже принадлежала Херсту) в 1888 году. Автор, Эрнест Лоуренс Тейер, — журналист, как и Смит. Это самое известное юмористическое стихотворение в Америке. Что за человек был Тейер? Что еще он написал? «Рассказ о визите святого Николая» — еще одно бессмертное стихотворение; в 1823 году его без подписи напечатала газета «Sentinel», выходившая в городке Троя, штат Нью-Йорк. Автор — Клемент Кларк Мур, преподаватель восточных языков в Теологической семинарии Нью-Йорка. В наши дни его помнят лишь благодаря тому, что как-то раз он наспех нацарапал эти строчки, чтобы прочесть их своим детям на Рождество. Он считал их настолько банальными, что в течение двадцати лет отказывался признавать, что это именно он их написал.
Роберт Грейвс, касаясь темы «авторов одного стихотворения» в своей книге «Об английской поэзии», подразделяет их на два типа: прирожденные поэты, которых настолько давила среда, что они лишь однажды в жизни сумели совершить прорыв и создать свой шедевр, — и те, кто вовсе не является поэтом, но «пишет, чтобы как-то выразить нестерпимый смутный шум, внезапно поднявшийся в голове». Выплеснув его однажды, они больше не нуждаются в поэзии. Людей первого типа понять нетрудно. Сложнее понять людей второго типа (если такие вообще существуют). Надо полагать, здесь открывается целое поле для исследований, которыми могли бы заняться психологи, специализирующиеся на проблемах творчества.
Литературоведы уже проделали свою работу, узнав о Муре и Тейере все необходимые подробности (обоим уделено внимание в книге Стивенсона); между тем Смита по-прежнему окутывает туман незаслуженной безвестности и анонимности. Даже его фамилия — стертая, как у анонима: Смит. Но слово «smith» означает также и «кузнец», так что клан ремесленников, породивший Лэнгдона, может гордиться им. Похоже, он избрал для себя яркую жизнь, и по меньшей мере один раз ему удалось выковать яркую балладу. Ее наверняка будут декламировать и спустя много лет после того, как многих современных поэтов, ныне пользующихся самой громкой славой, забудут все, кроме разве что историков литературы.
I
Когда ты была рыбкой, головастиком — я,
там, в палеозойской мгле,
мы, рядом поплыв сквозь суровый отлив,
через слякоть и слизь — к земле,
хвостами били изо всех сил
в глубине кембрийских болот,
жизнь была молода, и уже тогда
я любил тебя, не зная забот.
II
Мы любили и жили без всяких тревог
и умерли без труда,
в щелях ордовикской коры до поры
дремали мы в толще льда.
Поднялись континенты, согрелся мир
по прошествии долгих лет,
и, припомнив свой пыл, из наших могил
мы выползли вновь на свет.
III
И вот мы амфибии, в чешуе и с хвостом,
и желты как смертный венок,
мы вились кольцом под каждым стволом,
мы ползли через грязь и песок.
Слепые, безгласные, трехпалыми лапами
чертили мы наугад,
в сплошной темноте, в тишине, в пустоте
путей не знали вперед и назад.
IV
Всё ж любили и жили мы без забот,
не была наша смерть горька,
сохранили наш след на тысячи лет
мезозойские берега.
Но прошла за эпохой эпоха, и вот
сон растаял, сгинула мгла,
и спешим мы встречать утро жизни опять,
и ночь смерти опять прошла.
V
И в джунглях мы средь лиан много дней
порхали, легки и сильны,
ароматы впитав деревьев и трав
даже ночью, не видя луны.
Эти годы прекрасны были, мой друг,
и сердца наши бились в такт,
мир был многолик, и придумать язык
мы пытались то так, то сяк.
VI
Жизнь и любовь, одну за другой
мы по странным кругам прошли,
были рядом всегда, через дни и года,
новый облик мы обрели.
Настало время, и жизни закон
пробудил в нас душу, как мог,
и исчезла тень, и забрезжил день,
и душе приоткрылся Бог.
VII
Я топтался, как тур, я ревел, как медведь,
и бродил, не ища наград.
и не было слёз, и волны волос
тебя укрывали до пят.
И в пещере нашей ни огонька,
ночь спутала все следы,
и краснеет луна, и река холодна,
и кости зверей тверды.
VIII
Взял обломок я камня и заточил,
нет инструмента грубей,
нашел берцовую кость и, лелея злость,
подогнал ее поточней,
и после спрятался в тростниках,
где у мамонтов водопой,
бугры мышц и жил мой камень пробил,
зверя я победил, и он — мой.
IX
Над долиной лунной разнесся крик,
звал я родичей и друзей,
и пришел весь наш мир на багряный пир,
племя наше, что всё смелей.
Над каждым куском, над каждый хрящом
мы дрались, а потом легли
и, щека к щеке, рыча на песке,
о чуде мы речь вели.
X
Я вырезал ту битву на лопатке оленьей
жестокой, мохнатой рукой,
и на пещерной стене, тебе и мне,
и всем, кто придет за мной.
Наш закон был — кровь, и сила, и мощь,
тогда, на рассвете дней,
и эпоха Греха была далека,
пока не стали клыки слабей.
XI
Было это всё миллион лет назад,
никто не помнит о том,
в мягком свете ламп так уютно нам,
и мы завтракаем вдвоем.
Твои глаза глубоки, как в девоне ручьи,
и волос черен, как смоль,
ты так юна и жизнью полна,
душа невинна твоя — но, позволь,
XII
в юрской глине таятся твои следы,
в эоценских плитах — твой взгляд,
и бронзовый век помнит наш бег,
наши кости в песчанике спят,
стара наша жизнь, и любовь стара,
смерть всегда нас готова взять,
но если и так, кто решится дать знак,
что не будем мы жить опять?
XIII
Ведь еще в тремадок Господь даровал
крылья душам, из рода в род.
он посеял нас в предрассветный час,
и я знаю — никто не умрет,
хоть растут города, где цвели луга
и сражались копьем и пращой,
и телеги скрипят, где века назад
мамонт спал во тьме ледяной.
XIV
И пока в «Дельмонико» мы сидим
среди всей этой красоты,
выпьем, радость моя, за года, когда я
головастиком был, а рыбкой — ты.