Чочара

Я горячо поблагодарила его, а он мне сказал:

- Это мы должны благодарить вас. А теперь назовите мне ваши имена.

Я сказала ему, как нас зовут, он тщательно записал наши имена, потом встал из-за стола, чтобы попрощаться с нами, и был так любезен, что проводил нас до двери и поручил стоявшему у дверей солдату, сказав ему что-то по-английски. Этот солдат тоже стал такой любезный с нами и попросил нас следовать за ним.

Солдат проводил нас по светлому и пустому коридору и ввел в пустую, но чистую комнату, где стояли две походные койки. Он нам сказал, что мы переночуем в этой комнате, а на другой день, согласно распоряжению майора, нас отвезут куда-то. Солдат ушел, закрыв за собой дверь, а мы вздохнули с облегчением и уселись на койки. Мы чувствовали себя теперь совсем по-другому: на нас была чистая одежда, мы помылись, у нас были консервы, которые мы могли съесть, койки для спанья, крыша над головой, а самое главное - надежда на будущее Одним словом, мы стали совсем другими, и это изменение в нас произвел майор и его добрые слова. Я очень часто думала, что с человеком надо обращаться по-человечески, а не как с животным; обращаться с человеком по-человечески - это значит дать ему возможность, чтобы он был чистым, жил в чистом доме, относиться к нему с симпатией и уважением, но самое главное - внушить ему надежду на будущее. Если с человеком не обращаться так, то он превращается в животное: человек ведь все может, даже стать животным, если уж другие захотели, чтобы он был животным, а не человеком,- и тогда совершенно напрасно требовать от него человеческого поведения.

Оставшись одни, мы с Розеттой крепко обнялись, я ее поцеловала и сказала:

- Вот увидишь, теперь уж все придет в порядок. Мы поживем несколько дней в деревне, будем там хорошо кушать, отдохнем, а потом вернемся в Рим, и все будет так, как было до нашего отъезда.- Розетта, бедняжка, ответила мне:

- Да, мама.

В этот момент она была похожа на ягненка, которого ведут на бойню, а он лижет руку человека, ведущего его под нож мясника. К сожалению, эта рука была моей рукой, и именно я самолично вела ее на бойню. Но об этом я расскажу позже.

Мы съели по банке консервов и весь остаток дня провалялись в полудремоте на койках. У нас не было никакого желания гулять по улицам Фонди, смотреть на толпившихся на этих улицах оборванных людей и солдат - это было . слишком грустно, а развалины домов напоминали нам о войне. Кроме того, мы чувствовали себя еще очень усталыми, потому что провели ночь под открытым небом и, потом, много пережили за последние сутки. Мы спали, просыпались и снова засыпали. Моя койка стояла возле окна, на котором не было ставен, и через него было видно сверкающее голубое небо. Каждый раз, просыпаясь, я наблюдала, что свет падает уже немного с другой стороны и становится не таким ярким, так как солнце совершало свой путь по небу. Я опять чувствовала себя счастливой, как накануне, когда спала и слышала пушечную стрельбу, но теперь я была счастлива из-за Розетты, спавшей на соседней койке: после всех тревог и приключений, которые нам пришлось пережить, Розетта была жива и здорова. Я думала о том, что мне все же удалось сквозь все военные бури добраться до тихой гавани и спасти свою дочь. Розетта была здорова, я тоже была здорова, никаких особых бед с нами не случилось, а теперь мы скоро вернемся в Рим, в нашу квартиру, я снова открою свою лавку, и мы заживем, как раньше. Нет, мы будем теперь жить лучше, чем раньше, потому что жених Розетты тоже, конечно, жив, вернулся из Югославии и они с Розеттой поженятся. В полусне я представляла себе свадьбу Розетты Я видела, как она выходит из церкви на залитую солнцем площадь; на ней белое платье, на голове флердоранж, она опирается на руку своего жениха, а за ней иду я, и все родственники, и друзья, улыбающиеся и счастливые. Но я видела их не только при выходе из церкви, а возвращалась мыслями назад и видела их на коленях перед алтарем, слушающих венчавшего их священника, который держал речь о долге и обязанностях святого бракосочетания. Но и этого мне казалось мало, и я переносилась мыслями вперед и видела Розетту с ее первым ребенком на руках: мы все сидим за столом - Розетта, ее муж и я; из соседней комнаты слышится плач ребенка, Розетта встает и идет туда, возвращается с ребенком, садится опять за стол, расстегивает кофточку и дает ребенку грудь, а он ловит ротиком сосок и обеими ручонками хватается за грудь; Розетта наклоняется к ребенку, а сама ест ложкой суп. Теперь нас уже было четверо за столом: муж Розетты, Розетта, малыш и я. Вижу я в полудремоте все это и думаю о том, что теперь я уже бабушка, и мне нравилось быть бабушкой, потому что я больше не желала любви, мне хотелось поскорей стать старой женщиной, бабушкой, и жить еще долго-долго вместе с Розеттой и ее детьми. Между этими снами я видела Розетту, лежащую на соседней койке, значит, эти сны не только сны, очень скоро они могут стать былью,- вот только мы вернемся в Рим и заживем нашей прежней жизнью.

Наступил вечер, я села на койке и осмотрелась по сторонам: Розетта все еще спала. Она сняла с себя юбку и блузку, и в темноте были видны ее белые плечи и полные руки, какие бывают только у очень молодых и здоровых девушек; нога у нее была согнута, колено подтянуто к подбородку, рубашка поднялась и открывала ее ноги, белые и полные, такие же, как руки и плечи. Я спросила ее, не хочет ли она поесть; не поворачиваясь ко мне, она отрицательно затрясла головой. Тогда я спросила, не хочет ли она встать и погулять по Фонди; опять отрицательное движение головой. Тогда я тоже улеглась и теперь уже заснула как следует; после всех переживаний сил у нас совсем не было и мы могли спать очень долго: сон был для нас, как завод для часов, пружина которых раскрутилась до конца: надо очень долго накручивать ее, потому что часы, у которых кончился завод, не могут идти.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На рассвете нас разбудил страшный стук в дверь, кто-то стучался так сильно, как будто хотел высадить дверь. Это был солдат, который проводил нас накануне в комнату. Когда мы ему открыли, он сообщил, что машина, на которой мы поедем в Валлекорсу, уже ожидает нас внизу и мы должны торопиться. Мы поспешно оделись; я чувствовала себя отдохнувшей и бодрой - это, конечно, было результатом долгого и крепкого сна. Розетта мылась и одевалась быстро и весело, и я поняла, что и она хорошо отдохнула. Только мать может понять некоторые вещи; я помнила, какой была Розетта накануне - отупевшая от сна и пережитых волнений, с лепешками грязи на лице, глаза печальные, под глазами синяки, а теперь любо было глядеть на нее - как она сидит на койке, спустив на пол ноги, как потягивается, напрягая свою красивую полную и белую грудь, под напором которой, казалось, вот-вот порвется рубашка, как идет к рукомойнику в углу, наливает холодную воду из кувшина и моется, пригоршнями поливая лицо, шею, руки и плечи, и как с закрытыми глазами берет на ощупь полотенце и вытирается, пока не покраснеет кожа, а потом, встав посреди комнаты, надевает на себя через голову юбку. Во всем этом не было ничего необычного, и я много раз видела, как она умывается и одевается по утрам, но теперь в этих ее движениях чувствовалась вся ее молодость и вернувшаяся сила, как чувствуется молодость и сила в молодом дереве, стоящем неподвижно на солнце и еле-еле шелестящем листьями при каждом легком прикосновении весеннего ветерка.

Ну, довольно об этом. Мы оделись и бегом спустились по пустынным лестницам. Перед дверью дома стоял маленький автомобиль союзной армии, открытый, с твердыми железными сиденьями. За рулем сидел английский офицер, белокурый, с красным лицом, на котором была видна растерянность, а может, и скука. Он кивнул нам на заднее сиденье и сказал на плохом итальянском языке, что получил распоряжение отвезти нас в Валлекорсу. Он был не особенно любезен, но скорее от застенчивости и неловкости, а не потому, что мы показались ему несимпатичными. В машине стояли две большие картонные коробки с консервными банками, и офицер сказал нам так же застенчиво, что эти консервы вместе с самыми лучшими пожеланиями счастливого пути прислал нам майор и просил извинить его, что он не смог попрощаться с нами лично из-за большой занятости Между тем вокруг машины собрались беженцы; они, наверно, провели ночь под открытым небом и теперь смотрели на нас молча, но с откровенной завистью. Я сразу поняла, что они завидуют потому, что нам удалось выбраться из Фонди, а еще потому, что у нас так много консервов; сознаюсь, что я невольно испытала чувство тщеславной гордости, хотя меня и мучили немного угрызения совести. Тогда я еще не знала, что надо было не завидовать нам, а скорее жалеть нас.