Чочара

Перед одним из домов, оставшихся каким-то чудом в целости и сохранности, я увидала толпу людей и подошла поглядеть. Несколько американцев стояли на балконе второго этажа и бросали оттуда беженцам и крестьянам леденцы и сигареты, а люди кидались на них, лезли в драку, валялись в пыли, даже стыдно было смотреть. Было совершенно ясно, что им не нужны ни эти леденцы, ни эти сигареты и они дерутся из-за них только потому, что хотят сделать приятное американцам, которые именно этого и ожидают от них. В общем уже с первых часов установились такие отношения (я потом часто наблюдала это в Риме все время, пока продолжалась оккупация союзными войсками): итальянцы выпрашивали разные вещи у американцев, чтобы доставить им удовольствие, а американцы давали эти вещи, чтобы доставить приятное итальянцам, и ни те, ни другие не замечали, что ни для кого в этом нет ничего приятного. Мне кажется, что этого никто не добивается, а случается это само собой, как бы по взаимному соглашению Американцы победили, а итальянцы были побеждены, этого было достаточно.

Я подошла к маленькому военному автомобилю, стоявшему в середине этой толпы; в автомобиле сидели два солдата - один рыжий с веснушками и голубыми глазами, другой с темными волосами, желтым лицом, острым носом и узкими губами. Я обратилась к ним:

- Скажите, как нам добраться до Рима?

Рыжий даже не посмотрел на нас, он жевал резину и читал какую-то книжонку; брюнет поискал в карманах и вытащил оттуда пачку сигарет.

Я сказала:

- Не нужны мне ваши сигареты, мы не курим, скажите лучше, как нам добраться до Рима?

- Рим? - повторил   наконец   брюнет.- Нет Рим.

- Как нет?

- Немцы Рим.

Он еще порылся в карманах и вытащил оттуда леденцы Я отказалась взять их и сказала ему:

- Если хочешь дать что-нибудь, дай хлеба, а конфеты ваши нам вовсе не нужны. Не удастся тебе подсластить нас, долго еще мы будем чувствовать горечь.

Он ничего не понял, вытащил из-под сиденья фотоаппарат и показал, что хочет нас сфотографировать. Тут уж я больше не вытерпела и закричала:

- Ты что, хочешь фотографировать нас в таком виде, ободранных и грязных, похожих на двух дикарок? Спасибо большое! Спрячь-ка свой аппарат.

Но так как он настаивал, я взяла аппарат у него из рук и положила его на сиденье автомобиля: отстань, мол, от меня со своим аппаратом. На этот раз он понял, обернулся к рыжему и сказал ему что-то по-английски, тот неохотно ответил, не отрывая глаз от своей книжонки Тогда брюнет повернулся к нам и показал рукой, чтобы мы сели в автомобиль; мы послушались его, рыжий оторвался от своей книжонки, вцепился в руль, и машина пулей понеслась среди шарахающейся толпы, въехала в город прямо по лужам и развалинам; это была, верно, военная машина из тех, что могут ездить где угодно. Брюнет тем временем рассматривал ноги Розетты, которая, как и я, была обута в ночи. Наконец он спросил:

- Туфли? - нагнулся, потрогал чочи руками, а потом добрался и до икр Розетты. Я хлопнула его по пальцам и сказала:

- Прочь руки... Это чочи, ничего особенного... А дочь мою лапать не позволю.

Он и на этот раз притворился, что не понял, показал пальцем на чочи Розетты, взял опять фотоаппарат и сказал:

- Фотография?

Я тогда заявила ему:

- Да, мы обуты в чочи, но мы не дадим тебе их фотографировать, потому что ты потом поедешь к себе и будешь рассказывать, что мы, итальянцы, носим чочи и даже не знаем, что такое туфли. У вас в Америке есть краснокожие, интересно, что бы ты сказал, если бы мы стали фотографировать этих краснокожих, а потом показывали бы их фотографии и говорили, что все американцы ходят, как петухи, с перьями на голове? Да, я чочара и горжусь этим; но для тебя я итальянка, римлянка, понял, и отвяжись от меня со своим фотоаппаратом.

До него, наконец, дошло, что настаивать без толку, и он убрал фотоаппарат. Тем временем, качаясь и подпрыгивая, перемахивая через груды развалин и огромные грязные лужи, автомобиль доехал до главной площади города.

На площади толпилось много людей, прямо как на базаре, но больше всего народу собралось вокруг большого дома; похоже, что это был муниципалитет, который каким-то чудом уцелел, только кое-где на нем виднелись пробоины и царапины. Рыжий, не раскрывавший до сих пор рта и даже не смотревший на нас, сделал знак, чтобы мы слезли с автомобиля; мы послушались, брюнет вылез вместе с нами, велел нам подождать и исчез в толпе. Через несколько мгновений он вернулся еще с одним американским военным, который выглядел совсем как итальянец: глаза у него сверкали, зубы были белые и ровные.

Он тут же сказал нам:

- Я умею говорить по-итальянски.

И продолжал говорить с нами на языке, который он называл итальянским, но это был самый вульгарный неаполитанский диалект, на котором говорят портовые грузчики в Неаполе. Но, во всяком случае, он понимал нас, а мы его, и я ему сказала:

- Мы из Рима и хотим вернуться в Рим. Ты должен научить нас, как это сделать.

Он засмеялся, сверкнув своими ослепительно белыми зубами, и ответил:

- Единственная возможность для вас сейчас вернуться в Рим, это если вы оденетесь в военную форму, сядете на танк и примете участие в битве, которая идет на подступах к Риму.

Это меня очень огорчило, и я ответила:

- Разве вы еще не заняли Рим? А он мне:

- Нет, в Риме еще немцы. Но если бы мы и взяли уже Рим, ты не могла бы туда ехать, пока не будет на то распоряжения. Без разрешения никто не сможет ехать в Рим.

Я еще больше огорчилась и закричала:

- И это вы называете освобождением? Свобода умирать с голоду и жить хуже, чем раньше?

Он пожал плечами и сказал мне, что на то есть причины высшего порядка, военные причины. Что же касается голода, то никто от голода не умрет, уже приняты меры, чтобы в местностях, занятых американцами, никто не умер с голоду; в доказательство этого он сейчас же даст мне какой-нибудь еды. Все еще продолжая улыбаться и показывая свои замечательные зубы, он повел нас в здание муниципалитета. Там творилось что-то ужасное: люди толкались, кричали и лезли друг на друга, стараясь пробиться к длинному прилавку, установленному в глубине большой и пустой комнаты с белыми стенами. За этим прилавком стояло несколько человек из Фонди со специальными повязками на рукавах; на прилавке были навалены целые горы всяких консервов.

Итало-американец провел нас до самого прилавка и приказал дать нам много этих консервов. Помню, что он дал нам шесть или семь банок с мясом и овощами, несколько банок рыбных консервов и большую круглую банку, по крайней мере с килограмм весом, джема из слив. Мы положили все эти консервы в чемодан и с трудом протолкались обратно к выходу. Американских военных с машиной уже не было. Офицер попрощался с нами по-военному и тоже ушел.

Мы отправились бродить без всякой цели среди толпы, делая то, что делали другие. В чемодане у меня лежали консервы, поэтому я немного успокоилась, так как еда - это самое главное для поддержания жизни; теперь я уже могла наблюдать, как выглядит Фонди после освобождения. Я сразу заметила некоторые вещи, показавшие мне, что положение было не совсем такое, как мы представляли себе в Сант Еуфемии, ожидая прихода союзников. Прежде всего этого самого изобилия, о котором столько все говорили, совсем не было видно. Американцы раздавали, правда, сигареты и леденцы, которых у них, наверно, были большие запасы, в остальном было видно, что они не больно щедры. А то, как себя вели эти американцы, мне совсем не понравилось Хотя они и были такие любезные и с ними было приятнее иметь дело, чем с немцами, которые любезностью никогда не отличались, но любезность американцев была какой-то равнодушной, холодной: они обращались с нами, как с детьми, которые надоедают взрослым и которых надо, чтобы они отстали, задабривать леденцами. А иногда они даже не были любезны. Вот, например, расскажу об одном случае, при котором я присутствовала. Для того чтобы войти в город Фонди, надо было иметь пропуск или принимать участие в восстановительных работах, начатых американцами вместе с итальянцами, чтобы хоть немного привести в порядок город, разрушенный бомбежками. Случайно мы с Розеттой оказались на главной улице, где находился такой пропускной пункт с двумя солдатами и сержантом. К ним подошли двое итальянцев, по их манерам было видно, что они синьоры, хотя одеты были они в такие же лохмотья, как и мы. Один из них, пожилой синьор, с седыми волосами, обратился к сержанту: