Чочара

- Да, я здешний, но я тоже не знаю этих гор, потому что я всегда жил в городе.

На это белобрысый чуть не расхохотался и сказал:

- Если слушать вас, так окажется, что этих гор никто не знает. С нами пойдете вы. И я уверен, вы скоро обнаружите, что прекрасно знаете эти горы.

На это Микеле ничего не ответил, он только нахмурил брови. Тем временем вернулась Розетта с двумя маленькими буханками хлеба, которые она осторожно положила на солому возле немцев, протягивая им хлеб издали, как это делают обычно, когда дают пищу диким животным, не внушающим никакого доверия. Немец заметил это и сказал недовольно:

- Дай мне хлеб в руки. Мы не бешеные собаки и не укусим тебя.

Розетта опять взяла буханки и подала их ему. Немец положил пистолет в карман, взял хлеб и уселся на соломе.

Остальные немцы тоже поднялись и сели рядом, наверное, они и не спали и слышали весь разговор, лежа с закрытыми глазами. Белобрысый вынул из кармана нож, разрезал хлеб на пять равных частей и роздал своим товарищам. Они ели очень медленно и долго, подбирая каждую крошку, а мы все стояли вокруг них, не говоря ни слова. Когда они наконец кончили есть, одна из крестьянок молча подала им ведро с водой, и они выпили каждый по два, а кто и по четыре половника, очевидно, им страшно хотелось есть и пить. Потом белобрысый снова вытащил пистолет.

- Нам пора идти, уже поздно.

Он сказал это своим товарищам, и они сейчас же начали медленно подыматься с соломы. Затем он обратился к Микеле:

- А вы пойдете с нами и будете указывать нам дорогу.

Мы все были поражены, потому что думали, что белобрысый говорил это не всерьез; но теперь мы убедились в том, что он не шутил. Филиппо тоже пришел и вместе с нами молча смотрел на немцев, пока они ели. Но когда он увидел, что белобрысый угрожает пистолетом Микеле, он вдруг застонал и с решимостью, которой от него никто не ожидал, загородил своим телом Микеле и закричал:

- Это мой сын, понимаете? Мой сын.

Белобрысый ничего не сказал, только махнул пистолетом, как будто отгонял назойливую муху. Но Филиппо опять закричал:

- Клянусь евангелием, что мой сын не знает гор. Мой сын читает книги, пишет, учится, откуда ему знать горы?

Белобрысый сказал:

- Баста, он пойдет с нами.

Он поднялся и, держа пистолет в одной руке, поправил на себе другой рукой пояс.

Филиппо смотрел на него и как будто не понимал, чего тот хочет. Потом он судорожно глотнул и провел языком по губам: наверное, его мучило удушье. Вдруг, сама не зная почему, я вспомнила фразу, которую он так любил повторять: «Дураков здесь не водится». Бедняжка, теперь он был ни умным, ни дураком, а просто отцом, у которого хотели отнять сына. Несколько мгновений он стоял, как пораженный громом, потом опять закричал:

- Возьмите меня! Возьмите меня вместо моего сына Я хорошо знаю горы. Прежде чем купить лавку, я был коробейником. Эти горы я исходил вдоль и поперек Я вас за руку доведу до вашего штаба. Я знаю самые удобные и самые потайные тропинки. Я отведу вас, обещаю вам.

Он повернулся к жене и сказал:

- Иду я. Не беспокойтесь, я вернусь домой завтра к вечеру.- Сказав это, он подтянул штаны и даже попытался улыбнуться жалкой улыбкой, потом подошел к немцу, положил ему руку на плечо и сказал с наигранной развязностью:

- Ну что ж, идем, путь не близкий.

Но не тут-то было. Немец заявил совершенно спокойно:

- Вы слишком стары. С нами пойдет ваш сын, это его долг.

Дулом пистолета он отодвинул в сторону Филиппо, подошел к Микеле и так же, пистолетом, сделал ему знак, чтобы тот шел вперед, сказав только:

- Идем.

Кто-то из присутствующих крикнул:

- Микеле, беги!

Если бы видели в этот момент немца! Забыв о своей усталости, он резко обернулся в сторону, откуда раздался крик, и выстрелил. К счастью, пуля затерялась среди камней мачеры; но немец этим выстрелом все же добился своего - напугал беженцев и крестьян и помешал им сделать что-нибудь, чтобы помочь Микеле. Все в ужасе разбежались и остановились только тогда, когда были уже далеко от немцев. Они молча стали смотреть, как немец подталкивает Микеле дулом пистолета. Я никогда не забуду этой сцены, она до сих пор стоит у меня перед глазами: немец с пистолетом в руке, а впереди него Микеле: и я помню, что одна штанина у Микеле была длинная, так что он чуть ли не наступал на нее, а другая короткая - даже щиколотка была видна. Микеле шел медленно, может, надеялся, что мы возмутимся против немцев и дадим ему возможность убежать; он немного волочил ноги, как будто на них были надеты невидимые цепи. Группа, состоявшая из пяти немцев и Микеле, прошла под нами по дорожке, что спускается в долину, и медленно исчезла в кустах. Когда немец выстрелил, Филиппо убежал вместе с другими и остановился на некотором расстоянии; но увидев, что Микеле и белобрысый сворачивают в кусты, он издал какой-то звук, похожий на рев дикого зверя, и хотел броситься вслед за ними. Крестьяне и беженцы удержали его. Он продолжал реветь, повторял имя сына и заливался горючими слезами, струями катившимися по его щекам. Прибежали мать с сестрой; они сначала не могли понять, что случилось, и спрашивали у всех, но, как только поняли, стали плакать и выкрикивать имя Микеле. Сестра рыдала, крича между рыданиями:

- Надо было случиться этому именно теперь, когда уже все кончается, именно теперь?

Мы не знали, как их утешить, словами горю не поможешь, надо устранить причину горя, а этого мы не могли сделать. Наконец Филиппо немного пришел в себя, обнял жену за плечи и сказал, помогая  ей идти к дому:

- Вот увидишь, он вернется... обязательно вернется не может не вернуться... он покажет им дорогу и вернется.

Дочь, продолжая плакать, поддержала отца:

- Вот увидишь, мама, что он вернется к вечеру.

Но мать сказала то, что часто говорят матери в подобных случаях и что почти всегда подтверждается, потому что материнский инстинкт сильнее всяких рассуждений:

- Нет, я знаю, что он не вернется, у меня такое предчувствие, что я никогда больше не увижу его.

Надо сознаться, что среди всей этой кутерьмы: пушечной стрельбы, разгрома немецких войск, прорыва линии фронта, конца нашего пребывания в горах - случай с Микеле не произвел на нас с Розеттой того впечатления, которое должен был бы произвести. Мы тоже верили или хотели верить, что он вернется; может, эта вера была нам нужна для того, чтобы скрыть, что мы не принимаем участия в горе семьи Фестов. Мы не могли переживать, как они, потому что наши мысли были уже далеко. Мы обе были ужасно рады, что наконец дождались освобождения, и не понимали, что исчезновение Микеле, который был для нас отцом и братом, явилось событием более важным, чем само освобождение, и уж по крайней мере должно было омрачить нашу радость. К сожалению, эгоизм, молчавший в нас, пока мы находились в опасности, проснулся, как только эта опасность миновала. Когда мы возвращались в хижину после того, как увели Микеле, я невольно думала, что нам очень повезло, что немцы взяли Микеле, а не Розетту, потому что исчезновение Микеле в конце концов касалось его семьи, а мы все равно должны были расстаться с ними и никогда больше не встретиться. Мы вернемся в Рим, к прежней жизни, и о нашем житье в горах останется лишь одно воспоминание; только иногда мы скажем между прочим друг другу:

- Ты помнишь Микеле?.. Интересно, что с ним потом сталось? А ты помнишь Филиппо, его жену и дочь?.. Что-то они теперь делают?

Эту ночь, несмотря на жару, мы с Розеттой спали обнявшись, потому что стреляли пушки, взрывы их снарядов слышались совсем близко, и мы решили, что если снаряд угодит в нас, то по крайней мере мы умрем вместе. Но мы так и не поспали толком, потому что каждые пять или десять минут нас будили сильные взрывы, мы просыпались, садились в кровати; ко иногда мы просыпались и без всяких взрывов: сами понимаете, причин для волнения у нас было достаточно. Розетту беспокоила судьба Микеле; теперь я понимаю, что она в противоположность мне чувствовала, что его исчезновение не было таким незначительным событием, как я старалась ее убедить. Время от времени я слышала в темноте ее голос: