Страница 6 из 72
А в свободное время я занялась фотографией. Начиналось это как хобби, просто чтобы заполнить день и заодно получше узнать Нью-Йорк. Я бродила по самым живописным районам — Ист-Виллиджу, Чайнатауну, Сохо, Трайбеке — и щелкала тридцатипятимиллиметровым фотоаппаратом, который папа и Шэрон подарили мне в честь окончания университета. Хобби это быстро переросло в привычку, затем — в потребность. Я не только любила фотографировать — я не могла не фотографировать. Так, по их собственным рассказам, писатели ощущают потребность переносить слова на бумагу, а легкоатлеты жить не могут без утренней пробежки. Фотографирование приводило меня в восторг и наполняло смыслом самые бесцельные и одинокие прогулки. В тот год я скучала по маме больше, чем в университете. И отсутствие романтических отношений в моей жизни ощущалось сильнее. Я никогда не была никем особенно увлечена, если не считать сумасшедшей и застенчивой любви к Мэтту Яннотти в десятом классе. Будучи студенткой, я ходила на свидания нечасто и завела всего два романа, один серьезный, а другой — не очень. Ни в одном из случаев ничего похожего на любовь не наблюдалось. Так что слов «я тебя люблю» от меня никто не слышал, кроме родителей да еще Марго, — впрочем, только когда мы пропускали по паре бокалов. Так или иначе, все было нормально, пока мы не переехали в Нью-Йорк. Не могу сказать конкретно, что там у меня в голове съехало, но что-то изменилось — может, виной всему ощущение: мол, вот ты теперь совсем взрослая, и тебя окружают миллионы людей, и у всех (включая Марго) есть заветная цель, есть любовь. У всех, кроме тебя.
Таким образом, я посвятила фотографии буквально всю себя. Тратила каждый лишний цент на пленку и каждую лишнюю минуту — на занятия в библиотеке или на пленэре. Я просто проглатывала книги: учебники по технике фотографии, изучала альбомы великих мастеров. Мой самый любимый — Роберта Франка, под названием «Американцы», подаренный мне Марго надень рождения. Черно-белые фотографии Америки 1950-х — каждая из них представляла собой маленькую повесть, завораживала. Я как будто знала этих людей — и грузного мужчину, кряхтящего над сломанным музыкальным автоматом, и элегантную леди в лифте, повернувшуюся к объективу, и пожилую негритянку с белым младенцем на руках. «Вот что делает фотографа по-настоящему великим, — думала я. — Уверенность в том, что он знает своих героев лучше всех; что только он видит их такими, какие они на самом деле. Если бы я могла так снимать, то была бы абсолютно счастлива. И никакой любви мне тогда не надо».
Удивительно, как долго я не видела своего предназначения. К счастью, чтобы озвучивать очевидное, существуют друзья — как всегда, вмешалась Марго. Она только что вернулась из командировки в Лос-Анджелес и вкатила в квартиру свой объемистый чемодан. На кухне просыхали свежепроявленные фотографии. Одна из них привлекла внимание Марго: на обочине Бедфорд-авеню с расстроенным видом сидела рыжеволосая девочка-подросток. Длинные волосы и отсутствие косметики придавали ей редкостное очарование, которое я тогда не могла толком оценить, потому что сама была молода. Вещицы из сумки рассыпались по асфальту. Одной рукой девочка потянулась к треснувшему зеркальцу, другую задумчиво поднесла ко лбу.
— Вот это да! — сказала Марго, рассматривая фотографию. — Просто потрясающе!
— Спасибо, — ответила я. Во мне боролись скромность и гордость: фотография и правда была потрясающая.
— А почему она такая грустная? — спросила Марго.
Я только пожала плечами — почти никогда не разговариваю с людьми, которых снимаю. Ну, только если они заметят фотокамеру и сами заговорят.
— Может, она кошелек потеряла? — опять задала вопрос Марго.
— Или с парнем своим рассталась, — откликнулась я.
«Или у нее мама умерла».
Марго все не выпускала из рук фотографию.
— Смотри-ка, почти винтаж — красные гольфы до колена. Супер, — комментировала она. Теперь Марго говорила на свою любимую тему — о моде. — Вообще, ты знаешь, длинные гольфы опять актуальны, нравится тебе это или нет.
— Нет, — среагировала я. — Но как тонко подмечено!
— Гениальные у тебя фотографии, Эллен, — вдруг сказала она и серьезно кивнула в подтверждение своих слов, сворачивая в узел густые золотистые волосы и закрепляя их карандашом как шпилькой. Сколько раз я пыталась скопировать этот ее прием — ничего не получалось. Как я ни пыталась подражать ее манере одеваться, причесываться и краситься, эффект был не тот.
Марго обернулась ко мне:
— Тебе надо заниматься фотографией профессионально.
— Ты так думаешь? — рассеянно спросила я.
Странно, но мне самой это не приходило в голову, даже не знаю почему. Скорее всего, я просто была не уверена в себе и считала, что энтузиазма у меня больше, чем способностей. А еще невыносимой казалась мысль, что я могу с треском провалить дело, которое так много для меня значит. Но мнением Марго я дорожила. Она, конечно, иногда перегибала палку с этой своей южной вежливостью и любезностью, но со мной всегда была откровенна. Когда следовало, она говорила мне правду в лоб — признак настоящей дружбы.
— Не думаю, а знаю, — сказала она. — Займись фотографией серьезно, это твое.
Я послушалась совета Марго и приступила к поискам новой работы — на этот раз связанной с фотографией. Я подала заявление на все вакансии, которые смогла найти, даже ни место помощника фотографа на пляже Лонг-Айленда, специального образования у меня не было, поэтому в очередной раз пришлось принять целый ворох отказов и в конце концов согласиться на низкооплачиваемую работу в фотоателье. Мастерская была крохотная, уставленная старинным оборудованием. «Для начала совсем неплохо», — уговаривала я себя, трясясь на автобусе до Второй авеню. «Надо же с чего-то начинать», — говорила я себе, устраиваясь в крохотной обшарпанной подсобке, морщась от запаха табачного дыма и распаковывая сандвич с джемом и арахисовым маслом.
Как выяснилось, именно с этого и надо было начинать. Мне страшно повезло — главным образом с Квин. Вьетнамка Квин была замужем за сыном владельца фотоателье. По-английски она говорила неважно, но в фотографии разбиралась превосходно, особенно во всем, что касалось цвета. Она была настоящим гением цвета. Я узнала от нее больше о цветной фотографии, чем на специализированных курсах (которые закончила значительно позже). Каждый день я смотрела, как ловкие тонкие пальцы Квин заправляют пленку, а затем управляются с кнопками, добавляя то желтого, то синего. В результате получались снимки, от которых захватывало дух, а я все больше любила свою наугад выбранную профессию.
Вот так обстояли дела на тот момент, когда я получил повестку с предложением участвовать в судебном заседании. Хотя мое материальное положение все еще оставляло желать лучшего, внутреннее спокойствие и честолюбивые планы позволяли оценить преимущества тогдашней работы. Поэтому мне совершенно не улыбалось пропускать несколько дней в ателье (которые, конечно, не будут оплачены) ради сомнительной чести быть присяжным. Марго посоветовала мне обратиться за советом к брату. Энди тогда был уже на третьем курсе юридического в Колумбийском университете и знал, как мне откосить от участия в суде. По телефону он уверил меня, что это будет легче легкого.
— На предварительном собеседовании врать, конечно, нельзя, — объяснял мне Энди. Я благоговейно слушала. — Но увильнуть все же можно, надо только создать впечатление, что ты ненавидишь судей, не доверяешь полицейским и вдобавок не любишь обеспеченных людей. Что лучше — решай сама, по ситуации.
— Пожалуй, больше всего я не люблю обеспеченных людей.
Энди присвистнул. Он, конечно, понял, что я шучу, однако наверняка неоднократно слышал от Марго, что я вечно на мели. Он откашлялся и серьезно сказал:
— Не забывай о языке жестов и выражении лица. Руки держи скрещенными. Сиди как на иголках, изображай крайнюю степень раздражения и нетерпения. Сделай вид, что тебя ждут более важные дела.
— Обязательно последую твоему совету, — ответила я, а сама подумала: «Все, что угодно, сделаю, только бы вернуться к своей работе. За которую мне, между прочим, платят!»