Страница 50 из 52
Как будто он знает, что я там. Он знает, что суд свершится, приговор уже вынесен. Он чувствует, как тяжесть его повисла в воздухе, а устремленные на него глаза отпечатываются в его сознании. Он стоит передо мной, осужденный человек.
Бонапарт трогается, берется за гриву лошади. Я не спускаю курок.
Я смотрю на него во все глаза — один последний взгляд на генерала, который загнал целую армию в ад, а теперь исчезает, даже не оглянувшись.
Теперь он поднялся, невысокая напряженная фигура с глазами животного, на которое ведется охота.
Рене умирал не за этого человека. Рене погиб за Францию, которая уже больше не та Франция и никогда не станет той, что была прежде. Если я убью этого зверя, я потеряю все: доблесть и честь, достойное имя…
Со всеми представлениями Софии о том, на что похожа война, она никогда не могла бы подумать, что Ватерлоо будет настолько переполнено женщинами. Она покинула Брюссель с четкой картиной в сознании, которая осталась у нее еще с детства, и обнаружила, что картина эта разрушается по мере ее продвижения с Румбольдом. Когда она позволяла себе задумываться о военных акциях, фигурки в ее действиях всегда выстраивались, как игрушечные солдатики Эндрю вокруг деревянного замка. Женщин в этих действиях никогда не было. Но в реальности женщины были повсюду, и чем ближе София приближалась к грохоту пушек и треску выстрелов, тем больше женщин ее окружало.
Они были совершенно разными, с разными видами деятельности по жизни. Она видела крестьянок и фермерш, которые постоянно были готовы предложить воду или продать еду людям, шедшим в обоих направлениях. Она замечала служанок, проходивших по улице с поручением посмотреть, как идут раненые, или позвать курьера, который спешил на фронт. Все с нетерпением ждали новостей, но были абсолютно обескуражены услышанным: якобы Бонапарт разгромил Веллингтона в пух и прах; пруссаки были загнаны в огненное кольцо; принц Оранский потерял ногу; Веллингтон готов бежать обратно в Брюссель; были сотни дезертиров с обеих сторон, спасающихся в лесах Суани. Когда София и Румбольд остановились неподалеку от постоялого двора и послали за питьем, в тусклом помещении она видела девушек, которые днями напролет служили датчанам, бельгийцам, шотландцам, англичанам; на их лицах она могла прочесть и то, что к концу дня они согласились бы обслуживать и французов.
На дороге София встречала женщин с лошадьми; как и она, некоторые были с кучерами, многие в одиночестве. Она видела их напряженные лица и ни о чем не спрашивала, пока они проезжали. Они искали мужей, любовников и братьев, некоторые, возможно, сыновей. Нет, пожалуйста, только не сыновей. Однажды София видела красивую женщину в прекрасной струящейся накидке, с шерстяным одеялом, перевешенным через плечо, стоявшую на перекрестке и напряженно всматривающуюся вдаль. Туфли ее были совершенно разбиты, скорее всего, она пришла в Ватерлоо из Брюсселя в ночь после бала у герцогини Ричмондской. София наклонилась, чтобы сказать ей что-то, но встретилась с совершенно отсутствующим взглядом; на лице женщины блуждала полуулыбка, такая, какой мы обычно одариваем на званых обедах при знакомстве тех, с кем не собираемся заговаривать. София поехала дальше.
В самом Ватерлоо было еще больше людей — семей, которые путешествовали прямо с багажом в поездах, перевозивших военнослужащих, они всегда знали всю последнюю информацию. По большей части это были немцы, которые следовали за союзниками в предместья Брюсселя и двигались также за ними, когда те были отправлены в Катр Бра ночью с четверга на пятницу.
Эти женщины стали частью деревни, и не было ни одного аспекта, касающегося оккупации, в котором они не принимали бы непосредственного участия, включая даже вопросы проезда по загруженным улицам. Если было необходимо что-либо сделать, причем сделать быстро, одна из них обязательно оказывалась поблизости, готовая отыскать мясо для ужина или организовать ночлег на полу для еще одного раненого.
Румбольд покинул Софию в большой таверне на углу основной дороги, там где он знал владельцев. Когда он ушел, она прошлась по деревне, спрашивая о Жаке Десернее, высоком бельгийце со светлыми волосами, который мог проезжать днем ранее. Никто не слышал это имя, но одна женщина, стоявшая на обочине дороги, сказала, что мужчина, совпадающий с описанием, спешился, оставив лошадь у нее в конюшне на ночь, а утром уехал с багажом, притороченным к седлу, направляясь к английским линиям.
София переспросила:
— У него глубокие серые глаза, такие, которые властвуют над вами с той самой минуты, как вы заговариваете с ним, да?
Женщина рассмеялась:
— Мадам, вам явно не больше тридцати, раз вы думаете, что я могу отмечать подобные детали у мужчин…
Потом она посмотрела на выражение лица Софии и смягчилась:
— Я бы сказала, что он обладал недюжим нахальством, но оно, вероятно, оставило его ненадолго. Мы накормили его. Дай Бог, чтобы вы отыскали его — думаю, вам это удастся.
София медленно побрела обратно в хижину. Если бы дело не шло о практичном, напористом отношении обслуживавших армию женщин, она бы никогда не смирилась с этим налетом повседневности, она бы не смогла помогать им. Солдаты, которых она встречала в Брюсселе после первых поражений, по крайней мере были способны самостоятельно дойти до города, хотя многие и умерли от потери крови, истощения, жара или неумело проведенной операции. Огромное количество мужчин в Ватерлоо, однако, были так искалечены, что было понятно — они больше никогда не оправятся и не начнут ходить. Ранения были ужасающими, а истории — леденящими душу. Она слышала о том, как один за другим погибали молодые офицеры, которых постоянно подставляли под удар; как истреблялись один за другим отряды кавалерии, как англичане были пригвождены к своим лошадям пиками, как пушечные стрелки от взрыва сами разлетались в клочья, а французские пехотинцы были настолько изувечены гусарскими саблями, что они сами кончали жизнь самоубийством.
София работала в основной части помещения сбоку от главной дороги, частично под присмотром изможденного хирурга, частично руководимая тремя энергичными немками, которые хмуро принимали ее помощь и в основном жестами отдавали свои распоряжения. А она и не была против такого обращения; она хотела полностью сконцентрироваться на раненых и дать им все, в чем они нуждались, — ласковое прикосновение, дружелюбную улыбку.
Внутри же у нее все кипело. В Брюсселе она молила, чтобы огонь прекратился. Теперь она понимала, что значило бы еще одно такое нападение, еще один удар, когда мужчины умирали лицом к лицу со своими врагами. А шум ружей и пушек навевал особенный ужас, когда тела молодых ребят разлетались на куски. Однажды один солдат сказал ей, что среди выстрелов винтовок ему слышался какой-то странный гул, словно много пчел кружатся и жужжат над твоей головой.
Солнце показалось на небе всего только раз за весь этот страшный день, но она даже не заметила его. Один из мужчин обратился к ней:
— Глазами я следил за приближающимися пиками. Вот что я вам скажу: когда первая из них стала приближаться ко мне, я остолбенел, и солнце светило ярко мне прямо в глаза. А я все стоял. А до пик оставалось не более десяти футов. А казалось, около двадцати, вот что я вам скажу.
Когда совсем стемнело, хозяин таверны зажег несколько тусклых свечей. Выстрелы слышались то тут, то там, но уже гораздо реже, и кто-то сказал, что только самые ближайшие к Ватерлоо пушки стреляли, но уже не французские. Хотя, казалось, никто не осмеливался в это верить.
Полчаса спустя после того как грохот орудий прекратился, на улицах слышались только крики. Оживленное движение и крики не смолкали весь вечер, но теперь все это звучало иначе.
— Они разбиты! — раздавались первые возгласы из толпы. Топот копыт и бегущих ног становился все громче и быстрее:
— Они слетели вниз, словно птицы!
Солдат, за которым она ухаживала в тот момент, закрыл глаза и произнес: