Страница 36 из 73
„Компримидо“, которая распространяется бесплатно, далека от политики, и ее единственной целью является доведение до сведения читателя самых последних новостей простым и понятным языком».
Читатели Картахены выдержали этот «простой и понятный язык» в таблетках всего шесть дней. 23 сентября «Компримидо» вышла в последний раз.
— Ты напрасно отказываешься у нас работать, Габо, — сказал с нескрываемым сожалением Клементе Мануэль Сабала.
Завредакцией «Универсаль» Мануэль Сабала, писатель Эктор Рохас, активно сотрудничающий с газетой, и Гарсия Маркес сидели в кабинете Сабалы.
— Но у вас же оплата — как подачка нищему! А если честно, причина в другом. Я устал. Исписался! Стал повторяться.
— Мы уж и то с Клементе Мануэлем говорили, что ты мчишься, как паровоз, — сочувственно заметил Эктор. — И еще мы говорили, что среди нас нет никого, кто бы столько печатался в газетах да еще писал роман.
— Нам он его не показал. Дал почитать только Густаво Ибарре, — с обидой сказал Сабала. — Тот, наверное, в восторге. Это третий вариант?
— Да! В этом варианте «Палой листвы» много нового. Он отшлифован, — ответил за Габриеля Эктор. — Я тоже его читал. Габо молодец!
— Я до отъезда принесу и вам почитать, Клементе Мануэль. Извините, просто руки не доходили, — признался Габриель.
— Да, мы наслышаны, что ты собираешься все бросить и прокатиться по провинции.
— Нужно побыть среди простых людей, «накопать» исторического материала. И не по нашим дерьмовым учебникам и исследованиям. И надо писать книги. Я — писатель, и только писатель!
На столе завредакцией зазвонил телефон. Сабала снял трубку и тут же передал ее Габриелю: «Тебя как раз разыскивает твой друг композитор!»
— Рафаэль, я уже закругляюсь. Ты где? …Буду через четверть часа! До встречи! — И, обращаясь к своим старым друзьям, сказал: — Решено окончательно. В понедельник выезжаем!
— Извини, Габо, а на чьи деньги? — спросил Сабала. — Эскалона берет расходы на себя?
— Не только. Вчера мать принесла сотню. Отец — человек упрямый. Однажды я напомнил ему, что он купил новую мебель на мои деньги. Теперь он из кожи вон лезет, чтобы вернуть их мне. Пусть! Они мне сейчас не помешают.
Гарсия Маркес и Эскалона познакомились в Барранкилье в марте 1950 года в кафе «Рим». Габриель пришел на встречу с композитором, напевая его песету «Голод в лицее». Эта песенка была одним из первых сочинений Эскалоны — он был автором и стихов, и музыки — на тему его учебы в лицее Санта-Марты. У Маркеса и Эскалоны были общие взгляды на жизнь и литературу, они одинаково воспринимали и проблему человеческого одиночества, и ситуацию в стране, и политику консервативно-военного правительства. Их первая встреча заложила основы крепкой многолетней дружбы. Эскалону приятно поразило то, что Гарсия Маркес наизусть и почти профессионально исполнял не только классиков вальенато[31], но и его собственные сочинения в этом жанре. Новый друг признался Эскалоне, что вальенаты для него как карибский воздух, без которого он не может ни жить, ни писать.
Уже будучи известным писателем, Гарсия Маркес неоднократно повторял, что Рафаэль Эскалона во многом ему помог и что они всегда были очень близкими друзьями. «Я присутствовал при рождении многих его песен, — говорил Гарсия Маркес репортеру журнала „Коралибе“, который написал статью „Когда я кормился за счет Эскалоны“. — Эскалона — гений в жанре вальенато. Я абсолютно в этом уверен! Ты представляешь себе — втиснуть столько истин в семь-восемь строк? За это я глубоко уважаю Эскалону Мартинеса и всех других композиторов, сочиняющих вальенаты».
С октября 1951-го до конца лета 1953 года они объездили все восточные департаменты Колумбии, в том числе тщательно изучили места «банановой лихорадки». Путь, который проделала Эрендира из «Повести о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабке», полностью совпадает с маршрутом поездки Маркеса и Эскалоны по департаменту Гуахира.
Возможно, их сближало и еще одно обстоятельство: они были не только ровесники, но и однофамильцы. Фамилия Эскалоны — Мартинес. А полное имя писателя должно было звучать как Габриель Хосе Гарсия Мартинес Маркес. Габриель много беседовал на тему истории их семей с отцом Рафаэля, когда друзья жили в его доме в Вальедупаре. Клементе Эскалона, как и дед писателя, был полковником во время «Тысячедневной войны».
В начале февраля 1952 года Гарсия Маркес в Барранкилье продолжил сотрудничество с газетой «Эральдо», правда, теперь он работал не так интенсивно, как прежде, — они продолжали разъезжать с Эскалоной.
— Мама, как я рад! Ты ведь даже не знала, что я в Барранкилье. Как ты меня нашла? — Габриель всегда был нежен с матерью, а тут такая встреча, — всего три недели назад он приехал из Вальедупара.
— Земля слухами полнится, сын мой, хотя, должна сказать, я уж думала взять с собой Луиса Энрике, — сказала Луиса Сантьяга. Она приехала в Барранкилью из Картахены, с тем чтобы тут же отправиться в Аракатаку. — Надо продавать дом твоего деда. Пришло время. Нужны деньги, чтобы достроить наш дом в Картахене.
— Но в доме деда живут родители моей первой учительницы.
— И уже полгода не платят. И потом, после смерти твоей бабушки и последней моей тетки дом наверняка пришел в запустение. Его надо продавать.
— Луис Энрике пусть работает. Я поеду с тобой, мама. На катере до Сьенаги. Там повидаемся с Луисом Энрике. Оттуда до Аракатаки на поезде рукой подать.
— Конечно, Габо, надо же посмотреть, как он там, на новой работе, как устроился с жильем.
— А кем он работает?
— Твой брат получил повышение в должности. Он представитель Министерства сельского хозяйства в Сьенаге.
В Аракатаке, куда они приехали в первых числах марта, Гарсия Маркес пришел в отчаяние, увидев, что стало с селением и домом деда. Картина глубокого запустения больно контрастировала с воспоминаниями детства. Особенно запомнилась ему встреча его матери с женой аптекаря Барбосы, когда они, «прежде чем начать говорить, проплакали с полчаса». Их слезы и исполненный горечи рассказ аптекаря заставили писателя иначе увидеть жизнь колумбийской деревни, на многое взглянуть по-новому и понять, что и писать теперь ему следует совсем по-иному.
А вот с продажей дома им повезло. Освободившись без особых проблем от жильцов, они удачно продали дом за семь тысяч песо крестьянину, случайно выигравшему крупную сумму денег в лотерею.
— Альваро, тебе следует поездить по стране. Без этого тебе не понять, почему, карахо, я буду сейчас переписывать «Палую листву» в четвертый раз. — Габриель стиснул зубы.
— Почему? — Альваро Сепеда с изумлением глядел на Габриеля.
— В поездках с Эскалоной я увидел другую жизнь! Не жизнь, а кошмар! Других людей! Аракатака была последней каплей. Теперь я вижу мой «Дом» в ином свете.
— То есть ты считаешь, что теперь будешь писать лучше. Копать глубже и со знанием дела? — спросил Варгас.
— Что-то в этом роде. Обезьяна знает, по каким веткам вверх забираться. Мои детские впечатления обрели более определенную форму и новую глубину. И Фуэнмайор пусть не обижается. Для газеты сейчас буду писать еще реже, но зато серьезней!
Это были не пустые слова. Очень скоро друзья убедились в этом, прочитав в колонке «Жираф» два превосходных репортажа: «Одна маленькая сельская история» (12.III.) и «Нечто, похожее на чудо» (15.III.52), а в мае, в рукописи, репортаж «Страна на Атлантическом побережье».
В беседе с Марио Варгасом Льосой, которая состоялась в Национальном инженерном университете в Лиме в сентябре 1967 года, на вопрос перуанского писателя: «Когда тебе было семнадцать лет и у тебя уже было намерение написать „Сто лет одиночества“, ты чувствовал себя писателем — человеком, который посвятит свою жизнь этому делу? Чувствовал, что литература будет твоим предназначением?», — колумбийский писатель ответил: «Видишь ли, произошел случай, который, возможно, и стал решающим в моей судьбе как писателя. Наша семья покинула Аракатаку, когда мне было восемь или десять лет. Мы, вернее, моя семья переехала в другое место, а когда мне было пятнадцать, я встретился с моей матерью, которая, направлялась в Аракатаку, чтобы продать дом деда, который был полон призраков умерших родственников. Тогда я сказал ей: „Я поеду с тобой“. Мы прибыли в Аракатаку, там все было вроде на своих местах, но повсюду царила какая-то сонная одурь, выражаясь художественно. Другими словами, я видел все это по-новому: улицы, которые я знал широкими, стали узкими, дома выглядели разрушенными временем и нищетой. Мебель в домах была все та же, только обветшала за пятнадцать лет. Было невыносимо жарко и пыльно, полуденное солнце жгло нещадно, мы задыхались от жары. В таком селении, чтобы установить резервуар для воды, надо было работать по ночам — днем к инструментам нельзя было прикоснуться. Когда мы с мамой шли по улице, казалось, это не селение, а мираж: кругом не было ни души; я был уверен, мама страдала, как и я, оттого, что время сделало с селением. На углу мы вошли в маленькую аптеку, там сидела сеньора за шитьем; моя мать подошла к этой сеньоре и сказала: „Ну, как ты тут, кума?“ Та подняла голову, они обнялись, а потом проплакали с полчаса. В этот момент у меня и родилась мысль написать обо всем, что предшествовало этой минуте» (35, 33–34).
31
Букв.: относящийся к Вальедупару; песенный жанр, распространенный в департаментах побережья Колумбии (меренге, пасильо, соны, пуйяс и тамборас).