Страница 54 из 84
Но обычные пустыни наполнены жизнью, здесь же – и это особенно бросалось в глаза! – весь огромный, искромсанный черный каньон был пугающе мертвым.
На самом краю чудом уцелело черное деревце с чахлой кроной, запорошенной угольной пылью, – оно лишь подчеркивало безжизненность местности.
Почему-то вспомнился Пушкин:
– Откуда у вас лунный пейзаж?
– А что, и впрямь похоже, – профессор отнес снимок подальше от глаз, сощурился, усмехнулся: – Это один из отработанных угольных разрезов.
Вот она, оборотная сторона медали. Я невольно оглянулся мысленно на тот далекий уже солнечный день, когда знакомился с работой Черемховского карьера. Чувство праздничной приподнятости осталось в душе, свет и тепло сопровождали тогдашние впечатления. А ведь шрамы на теле земли были едва ли меньшими, чем на этих снимках. Почему же они остались за пределами внимания? Или их приукрасило солнце, заслонили морской ветерок с Ангары, жаворонок в полуденном небе?..
– После открытых разработок повсюду остаются такие вот мертвые пустыни, – продолжал Дубынин, взмахивая зажатой в пальцах фотографией. – Настоящая промышленная пустыня.
У меня на языке вертелся вопрос: почему же, в таком случае, он, Дубынин, назвал молодцами украинских рудокопов, предпочитающих открытый способ добычи полезных ископаемых? Словно прочитав мои мысли, профессор снова похлопал большой ладонью по газетному подвалу.
– И что главное: самой природе не под силу вдохнуть в такую пустыню жизнь, тут требуется активная помощь человека. Как раз на Орджоникидзевском комбинате это хорошо поняли…
Да, если смотреть на проблему с этой точки зрения, орджоникидзевцев действительно можно назвать молодцами. Дело в том, что верхний, плодородный слой почвы, который приходится снимать, чтобы добраться до руды, здесь поначалу пытались спасать, вывозя на склады, сохраняя, как бесценное сокровище, в мешках. Однако при огромном размахе работ, когда чернозем срезается на многих километрах степи, «мешочный» способ оказывается чрезвычайно дорогостоящим, чернозем, возвращаемый впоследствии в отработанные карьеры, поднимается в цене чуть ли не вровень с золотом. Поэтому-то здешние горняки стали искать новые способы спасения почвы: вынимаемый из карьеров слой чернозема попробовали хранить в буртах. Как выяснилось, он не терял при этом своего плодородия…
Припомнив все это, я сформулировал естественный, как мне представилось, вопрос:
– Выходит, если бы на всех карьерах нашей страны последовали примеру орджоникидзевцев, не было бы нужды восставать против метода открытой разработки как такового? Проблема свелась бы к борьбе против отдельных личностей, которые еще не осознали необходимости беречь природу?
Дубынин усмехнулся, подвигал своим упрямым подбородком.
– Видите ли, таких, кто не осознал, сейчас уже нет. Есть такие, кто не делает. И, к сожалению, свести их количество до «отдельных личностей» никак нельзя. Не делают же, в основном, потому, что слишком хлопотная и слишком дорогостоящая операция. Особенно, когда глубина карьеров приближается к указанному пределу, а это – шутка ли? – полкилометра! Ведь и сами орджоникидзевцы сделали пока лишь первые шаги на пути спасения тех десятков тысяч гектаров земли, что разрушены у них карьерами.
Десятки тысяч гектаров в границах одного комбината! Сколько же, в таком случае, пашни, сенокосов, лесных делян, сколько первозданной, дарованной людям красоты пустили в потраву карьеры в масштабах всей страны?
Оказалось, профессор не располагает такими данными, возможно, подобного погектарного учета не ведется вообще. И все же я получил представление о размахе открытых разработок, когда Дубынин сообщил мне, что в настоящее время с помощью этого способа у нас добывается четвертая часть каменного угля, две трети железной руды, половина горно-химического сырья и все неметаллические ископаемые и строительные материалы.
– При этом нужно иметь в виду объемы: страна ежегодно извлекает из недр земли больше миллиарда тонн одних лишь твердых веществ. Конечно, это в общей сложности: и открытым способом и в шахтах. Но ведь – миллиард тонн! Миллиард, не считая нефти! Ежегодно!
Он помолчал, давая мне время осмыслить сказанное, потом придвинул поближе к себе газету, пошарил глазами по колонкам статьи.
– А теперь посмотрите, что здесь пропагандируют орджоникидзевцы…
Ткнул пальцем в один из абзацев, принялся читать вслух:
«Внедрение карьерной добычи марганцевой руды помогло решить одну из важнейших проблем – ликвидировать тяжелый подземный труд. В 1974 году у нас закрылась последняя рудная шахта…»
Посмотрел на меня с упреком, точно это мне принадлежали процитированные строчки, буркнул:
– Закрыли последнюю шахту и радуются: ликвидировали тяжелый подземный труд.
– Но это же истина: подземный труд – тяжелый труд!
– Правильно, это истина. Точно так, как и дешевизна карьерного способа. Поэтому-то всякий раз, когда заходит речь о негативной стороне этого способа – о разрушении природы, сторонники карьеров прикрываются утешением; неизбежные издержки производства. Зато, дескать, открытый способ улучшает условия труда, резко повышает его производительность, удешевляет добычу, – Прямо скажем, весьма весомые аргументы. И, если поместить па одну чашу весов их, а на вторую – это…
Я кивнул на фотографии.
– Думаете, с одним этим оружием, – улыбнулся он, – мы бы рискнули «поднять восстание», как вы это называете?
Я молча ждал продолжения. Дубынин спросил
– Приходилось спускаться в шахту?
Я рассказал об Анжеро-Судженске.
– После таких впечатлений, – согласился он, – карьерная добыча, конечно, покажется благом. Но все дело в том, что этим вашим впечатлениям, как и всем аргументам, теперь имеется возможность противопоставить не только фотографии, не только эмоции по поводу гибнущей природы, хотя это также чрезвычайно весомо, а следующий факт: мы нашли пути ликвидации тяжелого подземного труда на месте, то есть прямо там, под землей, в шахте. И добились того, что подземная добыча не уступает по своей производительности открытой. И она будет дешевле, чем открытая. Дешевле, понимаете?
Он смотрел на меня пристальным изучающим взглядом, словно проверял, оценил ли я в должной мере значение сказанного им.
– Даже на первом этапе, – счел он необходимым добавить,- на первых шагах нам удалось снизить себестоимость добычи руды в два раза.
Я вспомнил о тех глыбах, с какими шел сюда: от них не осталось и следа.
И тут произошло нечто, поставившее меня в тупик.
– Прониклись? – спросил мой собеседник с неожиданной для меня горькой усмешкой.
– Проникся,- подтвердил я в недоумении.
– А теперь я вас разочарую: руководители да и весь коллектив рудника, где мы поставили свой эксперимент, вовсе даже не обрадовались небывалому достижению…
Такое было выше моего понимания.
– Да, да, – продолжал Дубынин, вздыхая. – Собственно, и не могли обрадоваться. Суть этого парадокса… Впрочем, ухватить оную суть можно, лишь ознакомившись с историей вопроса. Начав, так сказать, с истоков…
Наверное, если порыться в архивах, можно было бы сосчитать, сколько плавок уже выдали доменные печи Кузнецкого металлургического комбината после той, исторической, что состоялась 3 апреля 1932 года. Да, можно было бы сосчитать, но не в этом суть – главное, что сибирский чугун, сибирская сталь, сибирские рельсы, сибирский прокат составляют вполне определенную часть фундамента, на котором покоится индустриальная мощь страны.
Кузнецкий комбинат, как известно, создавался из расчета, что кокс и уголь будут свои, местные, а железной рудой снабдит Урал. Недаром в ту пору у всей страны на устах были три буквы – УКК: Урало-Кузнецкий комплекс. И долгие годы работал комбинат на магнитогорской руде, что доставлялась за две тысячи километров.