Страница 71 из 78
Ганс Хельм был надежным связным английской разведки, и он, получая сведения о стартовых площадках, помог англичанам спасти Лондон от варварских бомбардировок.
Ганс Хельм рассказал мне еще одну весьма любопытную историю:
…В Амстердаме жила богатая аристократическая семья. Отец, крупный делец, был фашистским прислужником и пользовался их расположением. А его сын и дочь были активными участниками партизанского подполья, они действовали решительно и умно: взрывали железнодорожные мосты и бензосклады, расклеивали антифашистские листовки, призывая население к борьбе.
Но случилось так, что в одной из опасных операций они были схвачены и приговорены к расстрелу. Отец отказался от детей. Мать была в отчаянии.
Немцы вывешивали в городе списки расстрелянных, и в одном из списков были имена брата и сестры. Сына действительно расстреляли, а дочь осталась жива только потому, что один крупный чин из гестапо приехал на процесс из Берлина и влюбился в нее. Девушка была очень красива, обаятельна, интеллигентна, великолепно знала немецкий и английский языки. Гестаповец вступил с ней в интимную связь, устроил ее в шпионскую школу в Амстердаме, где она училась владеть радиоаппаратурой. В этой школе преподавателем подрывного дела работал подпольщик, участник антифашистского Сопротивления. Он знал эту девушку и доложил подполью, что та в школе. Там решили, что девушка выдала членов подполья, потому и осталась жива, и приговорили ее заочно к смерти. Но события развивались нестандартно. Преподаватель-подпольщик сам в нее влюбился и в отсутствие гестаповца сблизился с нею. Вскоре он убедился, что она истинная патриотка и предложил ей бежать из школы. Побег был разоблачен, и их приговорили к смерти. Преподавателя расстреляли, а женщина опять осталась жива, потому что на процесс прибыл гестаповец, добился разрешения увезти ее в Берлин «для доследования» и сам конвоировал ее. В поезде он сказал, что не может без нее жить и решил изменить свою судьбу. Предложил по фальшивым документам, которые уже заранее подготовил, бежать с ним в Турцию…
В Турции гестаповец явился к сотруднику контрразведки в немецком посольстве и познакомился там со знаменитым Цицероном — шпионом, работавшим в английском посольстве и фотографировавшем для немцев ночами в кабинете посла секретные документы… В те дни из Берлина пришел вызов на некоторых сотрудников посольства, немцы не хотели возвращаться в Берлин, опасаясь репрессий со стороны Гиммлера за якобы политическую дезинформацию. Время было тревожное, и сотрудникам немецкого посольства было не до гестаповца. Не получив должной поддержки, он со своей любимой перебрался в Рим, который вот-вот должен был быть освобожден американскими войсками. Любовница гестаповца была оставлена в Риме с рацией, чтобы сообщать немцам о дислокации американских войск. Сам гестаповец скрылся, сделав себе пластическую операцию. Увидев красотку в освобожденном Риме, в нее влюбился американский адмирал и, узнав о ее романтической судьбе, просил суд разобраться в ее деле и по возможности сохранить ей жизнь. Суд сохранил ей жизнь, она была оправдана, освобождена, вернулась на родину и начала работать. Родители ее умерли. Замок перешел во владение чужих людей. Она осталась одна.
Ганс Хельм знал ее по подполью, она связала его в свое время с одной женщиной, которая работала на секретном объекте, где фашисты, готовясь к бактериологической войне, изобретали смертоносные бациллы. Гансу Хельму та женщина передала документы, сфотографированные ею на тайном объекте.
О возвращении подпольщицы в Амстердам он узнал из газет и, встретившись с ней, попался в любовные сети. Но его подготовка к свадьбе неожиданно оборвалась… И вот он в Бромберге, в тюрьме, но скоро надеется быть рядом со своей любимой…
В те дни память не раз возвращала меня к пережитому.
Вспомнились допросы в СМЕРШе. Один следователь-полковник, злой и малокультурный, все стучал рукояткой «ТТ» по столу и кричал: «Будешь сознаваться? Я из тебя душу вытрясу! Все равно расстреляем!» А другой следователь, тоже полковник, на допросах угощал меня жареной курицей и, когда я ее с жадностью уплетал, запивая ароматным чаем, переспрашивал, правильно ли он все записал с моих слов…
Пришел на ум и эпизод, когда я, уже работая переводчиком в СМЕРШе, помогал допрашивать геббельсовского подручного Функа. Два наших полковника сидели за столом, один — справа от меня, другой — слева. Я — между ними. Они поочередно подкладывали мне вопросники на отдельных листочках бумаги.
Конвой ввел Функа. Я его сразу узнал. Начался допрос. Функ отвечал спокойно, сосредоточенно. И вдруг я напомнил ему его речь на закрытом рауте в Будапеште. Функ изменился в лице. Он никак не мог себе представить, что молодой человек здесь знает о том его выступлении. А я специально для него повторил всю речь. У Функа задергалось веко.
Я не заметил, как один из полковников нажал под столом кнопку звонка. Вошел конвой.
— Уведите!
Функа увели.
— Почему вы отклоняетесь от вопросника? — спросил полковник.
— Я Функа видел на рауте в Будапеште и все хорошо помню, — сказал я.
— Об этом потом, — резко бросил полковник. — Отвлекаться не будем.
Функа ввели снова, и допрос продолжался.
…Вспомнилась и «румынская операция».
После первой удачной продажи лошадей на базаре я купил себе гражданский костюм и неновый американский фотоаппарат. Мне показали, как им пользоваться, и я стал фотографировать достопримечательности городка. А когда продавал жеребенка, заметил на базаре одного румына, которого узнал, и незаметно сфотографировал его. Проявил пленку и уже с фотографиями в руках пришел на базар. Это был день, когда мы покупали обоз. Помню, мы с Григорием загляделись на пляшущих и поющих цыган. Я показал Григорию фотографии.
— Как? — удивился Григорий, увидев их. — Так это же наш румын-переводчик?! Тот самый, который от нас сбежал.
— Ну? — удивился я.
— Почему же ты его сфотографировал? Разве ты его знаешь?
— Да, в начале войны наше соединение вместе с пограничниками 79-го погранотряда и Дунайской флотилией в боях за Килею-Веке на румынской территории взяли в плен 800 румын, и среди них был этот. Я узнал его… Тогда пленных переправили на наш берег, сделали привал и стали их кормить. Подъехала полевая кухня. Кто-то отвлек нашего солдата, а этот самый румын забежал за куст и присел. Я это заметил. Потом, смотрю, румын пополз по-пластунски к Дунаю, а в это время кто-то из наших заиграл на гармошке, и румыны повеселели… Тем временем румын-беглец дополз в траве к большому дереву и скрылся в кустах. Я достал «ТТ», подхожу, вижу: сидит он в окопе, одна голова видна.
— Ты чего это сюда залез? — спрашиваю.
И он вдруг отвечает мне по-русски:
— А я ничего. Оправиться надо, — и снимает штаны.
— Э, нет, ты — беглец, ты полз сюда по-пластунски. Я это видел. — И повел его к пленным…
— Вот бы нам его сейчас найти, — сказал Григорий.
— А это просто, — ответил я. — Он тогда на базаре договорился с одним румыном встретиться в кабаке в шесть вечера и назначил встречу как раз на сегодня. Я знаю этот кабак, там по воскресеньям выступают цыгане.
— Здорово! — воскликнул Григорий. — Доложу начальнику, и мы его сегодня возьмем, а то неровен час — он нас румынам заложит. А нам сейчас стрельбу открывать совсем ни к чему.
— А как же обоз?
— Обоз пусть уходит, он под надежной охраной. Мы его догоним. Румына взять надо, обязательно!
В тот же вечер мы были в кабаке втроем. Цыгане пели и плясали. Румына увидели сразу, он был изрядно пьян. Через официанта вызвали его на улицу, и мои друзья его увели, а я пошел к себе. Фотоаппарат потом куда-то пропал. Видно, на него позарился денщик Бёрша, ему позарез тогда нужны были румынские леи. А фотографии? Я не знал, что с ними делать, и выбросил их.
…Прибыло новое пополнение, и — о, чудо! — я увидел генерала Белобородова. Старик сразу меня узнал. Мы сердечно обнялись.