Страница 26 из 78
Я наблюдаю все это из кузова грузовой машины, где мы сидим с унтер-офицером на пустых канистрах. 2-я штабная рота, проезжая мимо этого села, задержалась, и песенки ефрейтора забавляют ребятишек. Кое-кто из немцев, сидя на грузовиках, подыгрывает ему на губных гармошках.
Ефрейтор решил переменить программу и затянул на ломаном русском языке:
В это время какая-то женщина с коромыслом в руках громко говорит:
— Ты дывысь, яка гарна Катюша выхода! Побачимо, як вона вам, иродам, всыпе! — и замахивается коромыслом на ребятишек: — А ну, бисенята! Тикайте та ховайтэсь у погреб! Летуны летять!
Я поднял глаза к небу и действительно увидел самолеты. Чьи они? Вот они приближаются, и через несколько минут уже можно различить — это наши советские штурмовики «Илы». Они развернулись и на бреющем полете стали поливать немцев свинцовым дождем: кто-то сразу убит наповал, кто-то ранен, вспыхнули как свечи несколько машин… Я спрыгнул с грузовика, забежал за угол хаты и оттуда видел, какая паника охватила немцев. Со стоном звякнула гитара, брошенная на бревно ефрейтором. Сам он от страха пополз по траве и, спасаясь, подлез под плетень, за которым его ярко-рыжая голова походила на зрелую тыкву.
Самолеты отбомбились и исчезли в перистых облаках.
К вечеру в село вошли каратели.
На кухне работали две девушки — сестры Мария и Евгения из Днепропетровска. Ночью, когда рота покидала село, я сказал им: «Срывайтесь! А то попадете на каторгу. В селе каратели… Завтра здесь, возможно, будут наши».
Девушки ушли из села и спаслись от угона в Германию, после войны я имел с ними переписку.
Лиза
Станция Долинская — важный железнодорожный узел, связывающий артериальные пути на Николаев, Кривой Рог, Днепропетровск, Знаменку.
На двое суток 2-я штабная рота Бёрша расквартировалась в поселке. Немцы обычно входили в первые попавшиеся двери. Я вошел вслед за каким-то белобрысым солдатом и оказался в комнате, где лежал на кровати стонущий пожилой мужчина. Возле него хлопотала жена. Белобрысого такая обстановка не устраивала, и он тут же смылся. А я остался. Чтобы не открывать хозяевам своего положения, я говорил по-немецки, и мы объяснялись жестами. Выяснилось, что у хозяина гноится нога и рана причиняет ему невыносимую боль. Я тут же сбегал к ротному фельдфебелю за стрептоцидовым порошком, ногу перебинтовали. Боль утихла, и хозяин заснул. Крайне удивленная и полная благодарности к «доброму немцу», хозяйка увела меня в соседнюю комнату и покормила.
Накануне Бёрш поручил мне найти хозяйку, которая могла бы испечь большую кулебяку для именин знаменитого оперного певца, которого капитан собирался чествовать у себя на квартире в Долинской. Денщик занес мне все необходимое: муку, яйца, мясо, масло. Жестами и ломаными русскими словами я стал просить хозяйку испечь эту кулебяку в русской печке. Она отнекивалась: «Дров нету, пан. Нечем топить». Сделав вид, что я наконец догадался, я сбегал к ротному повару, и мы притащили с ним по большой охапке дров. Хозяйка позвала соседку, и они принялись стряпать.
Стоя в сенях, я прислушивался к их разговору. Из отдельных фраз, произнесенных шепотом, можно было догадаться, что муж этой хозяйки боится попасть «в угон». Возможно, и ногу он поранил умышленно. В доме у них еще кто-то скрывался, а на чердаке прятался их пятнадцатилетний сын. Замешивая тесто, хозяйка говорила соседке: «Ума не приложу, как мы из этого кошмара выкрутимся? Да и Лизы нету, вот придет и удивится, что у нас постоялец…» — «А этот чернявый немец (это уже касалось меня), видать, ничего, смирный…» — заметила соседка. Хозяйка согласилась: «Знаешь, он так ловко промыл мужу рану, откуда-то принес порошка, забинтовал ногу…».
Они тихо беседовали у печки, не подозревая, что я слышу каждое их слово.
К пяти часам кулебяка была готова, и по всей хате распространился аромат свежеиспеченного теста. В это время на пороге хаты появилась девушка лет двадцати.
— Что это еще здесь за хозяин? — грозно пошла она в наступление.
Я был удивлен ее смелостью и сделал вид, что слов ее не понимаю:
— Verzeihung, Fraulein, ich bedauere, aber die Umstande…[26]
Она продолжала наступать:
— Фройляйн! Фройляйн! Знаем мы ваши привычки! Все вы сволочи и мерзавцы!
Я вдруг засмеялся.
— Марш отсюда! Никто вас сюда не приглашал!
— Лиза! Лиза! Что ты, Лизанька! — тщетно пыталась остановить расходившуюся дочь хозяйка.
— Ничего не желаю знать!
Я махнул рукой, подхватил кулебяку и отправился к Бёршу, где уже накрывали стол и готовили пышный ужин.
Когда вечером я вернулся на квартиру, хозяин проснулся, он чувствовал себя лучше и играл с сынишкой в «подкидного».
— А, русски дурак, — начал я, подходя к кровати. — Я очень любит русски дурак.
В это время вошла Лиза и, услышав мои слова, отпарировала:
— Ох и даст вам русский дурак. Не успеете ноги унести, паразиты!
— Перестань сейчас же. Слышишь! — резко сказал отец, но она зло отмахнулась:
— Да что он понимает, балбес!
В это время в окне показалась круглая сытая физиономия того белобрысого немца, который не хотел оставаться в этом доме.
— Вот еще рыжая морда объявилась! Здрасьте пожалуйста! — злилась Лиза.
А я, не обращая внимания на ее раздражение, поманил белобрысого, чтобы он вошел в дом.
— Ишь ты! Смотри, какой хозяин нашелся, как будто к себе в дом зовет! Вот нахал!
Лиза обозлилась и села в сторонке с книжкой, а белобрысый расположился около стола, достал бумажник, вынул из него фотографию хорошенькой нарядной немки, сидящей возле нарядного домика, и показал Лизе. Она продолжала чертыхаться.
Белобрысый тем временем достал другие фотографии, те, что он сам снимал на фронте. Это были страшные снимки. Голодные, с измученными лицами и страдальческими глазами женщины. Босые, в отрепьях. Смотреть эти снимки было особенно тяжело рядом с фотографией его чистенькой немочки. Лиза взяла в руки одну из этих фотографий и вдруг закричала:
— Насмешничаешь, негодяй! Будьте прокляты вы оба! — и, не выдержав, заплакала.
Белобрысый, не понимая, глупо улыбался. Хозяин (как потом я узнал, он был Лизе отчимом) закричал, что, если бы не ее мать, он бы выгнал ее из дома и пусть жила бы где угодно, но только не с ним.
Я пошел провожать белобрысого. Когда вернулся, в доме было тихо. Хозяева на кухне улеглись спать, и только Лиза сидела с книгой за столом.
Не могу забыть той ночи… Только спустя много лет, уже после войны со станции Долинской от Елизаветы Гавриловны Голуб ко мне в Москву пришло письмо. Вот оно:
«…Ушли вы тогда провожать немца. Родные легли спать, я с опаской жду вашего возвращения, читаю книгу… Вы вернулись и встали у меня за спиной. Боже! Что делать? Немец ведь, от него все можно ожидать. Ночь. Все спят. «Почему вы считаете, что в Германии текстильная промышленность хуже развита, чем в Советском Союзе?» — вдруг произнесли вы по-русски, и я вспомнила какие-то слова насчет текстильной промышленности, когда ругалась с отчимом. Мысли несутся вихрем. Он все знает… Все понимает… Станет известно, что я сбежала из вагона, когда меня увозили в Германию, что ровно год живу в Долинской без учета на бирже труда. Станет известно, что вторично вырвалась из немецких когтей, обманув врачей на медкомиссии… Смотрю в книгу, а буквы сливаются, боюсь поднять голову. Но, собрав всю волю, ответила вопросом на вопрос:
«Кто вы? Откуда вы знаете русский язык? Где учили его?» — «Угадайте».
И в этом русском слове, произнесенном вами, мне почудилось что-то веселое, задорное, детское… Какая это удивительная была ночь! Мы разговорились. Долго беседовали. Вы вспоминали школьные годы, братьев, маму. Помнится, говорили, что в детстве жили в Пятигорске. Болел отец. Вам приходилось носить ему из аптеки кислородные подушки. Говорили о немецком языке. «Язык врага надо знать — это наше оружие!» Когда я уходила спать, то оставила вам на столе безобидную записку, надеясь, что заметите ее утром. Но утром вас в доме уже не было, а я с чердака в щель все смотрела: «Может, уже уехали…» Днем, видимо разыскивая меня, вы по лестнице забрались на чердак и уселись рядом.
«Прочли мою записку?» — «Да». — «Так кто же вы? Знаю, что москвич, а дальше?» — «Я скоро должен ехать. Соберите всех к столу. Я должен вам кое-что сказать».
Это звучало как приказ. И вы спустились вниз.
«Славка! — сказала я братишке, что прятался на чердаке. — Ты слышал, что он сказал? Что будем делать?» — «Надо всех созвать».
Мы вытащили из ямы Якова Фомича (он потом погиб под Яссами). Вся семья собралась за столом, и вы сидели рядом со всеми. Вы говорили, что немцы повсюду отступают, советовали, как нам быть, в нашей тесной хате вы провозгласили тосты за освобождение, за победу, за счастливое возвращение наших войск…
В это время с улицы донесся сигнал машины.
«Это за мной! — сказали вы. — Верьте в нашу победу!» — были ваши последние слова.
Опомнившись, я посмотрела в окно. Вы на ходу цеплялись за грузовую машину. Рыжий немец, смеясь, втаскивал вас за руки в кузов. Машина повернула за угол и увезла вас навсегда…
Теперь я буду знать, что Михаил Михалков — это тот самый «немец», которого мало знала, но которому поверила…
Посылаю вам свою фотокарточку, так как у меня другой нет, посылаю старую. На этом фото только семь лет отделяют меня от встречи с вами.
Оставайтесь живы, здоровы. Желаю вам больших успехов в труде и личной жизни.
С уважением
Елизавета Голуб.
Долинская 13 июня 1965 года».
26
Извините, девушка, я очень сожалею, но обстоятельства… (нем.)