Страница 24 из 78
Немцы прикрывали свои злодеяния различными измышлениями, рекламировали себя защитниками и покровителями «свободного» украинского народа. Я видел, что оккупанты, стремясь деморализовать население, пустили в ход свою «пропаганду»: листовки, плакаты, газеты, хвалебные речи, фотографии, воззвания, кинофильмы, радиопередачи. Ложь, клевета, лицемерие пронизывали эту гитлеровскую бутафорию. Нужны были контрмеры. Мне необходим был источник информации, из которого бы я черпал убедительные факты, сведения более крупного масштаба. Офицеры штаба дивизии, которые обычно навещали капитана Бёрша, в своем большинстве были представителями старопрусского дворянства. Они — пресловутые наследники ганзейских купцов и гогенцоллернов, считали себя «элитой германцев», которые завоюют весь мир. Они были чванливы, заносчивы, предельно высокомерны. Немецкие солдаты были для них лишь номерами в рапортах и донесениях — не больше, а местное население они просто считали рабочим скотом. Эта офицерская знать после изрядной «дозы» яичного ликера была довольно болтлива — и оперативные сведения, добытые в их узком кругу, имели определенную ценность и брались мною на вооружение. Этим источником информации я стал пользоваться постоянно, стал также чаще заглядывать в радиоузел части, беседовал с радистом — рыжим, юрким, подхалимистым, голубоглазым ефрейтором Гансом Клюппером, вошел к нему в доверие, и однажды он сам попросил меня перевести ему сводку Совинформбюро. С тех пор мы с ним почти ежедневно украдкой слушали Москву…
Теперь я мог беседовать с людьми более серьезно и более конкретно. Но действовал осторожно, осмотрительно. После каждой встречи старался замести след; два раза в одном и том же селе не выступал. Вскоре мною была охвачена довольно большая территория, и слухи о появлении какого-то советского разведчика, одетого в форму немецкого солдата, стали доходить до меня самого… А между тем немцам и в голову не приходило, что я, уехав на подводе по «заготовительным делам», использовал отлучку из части в своих целях…
По-немецки я говорил как истинный берлинец, владел литературным языком, поэтому и дикция у меня была четкой и вполне разборчивой, не так как у большинства немцев, которые обычно в разговоре глотают окончания слов. Познакомившись с берлинцем Карлом Штерном, работавшим в охране обоза Бёрша, я старался у него выудить то, что касалось именно Берлина, узнать о достопримечательностях города, названия улиц и площадей, парков и садов… «А вдруг кое-что и пригодится», — думал я. Любая информация была мне необходима, как воздух. Откуда было знать, как сложится дальнейшая судьба… Я заметил, что немцы в роте Бёрша в основном говорят на жаргоне, и стал в беседах с ними применять их «нелитературные» слова, что явно «сближало» нас. Заметил также: офицеры ругаются по-офицерски, а солдаты — по-солдатски. Это меня крайне удивило. В тот период я изучал эсэсовский жаргон, их песни и анекдоты, даже придумал сам несколько маршевых песен, которые немцы с удовольствием распевали на мой же мотив, изучал материальную часть танков, читал немецкие газеты. И если в Сумской области, прощаясь с тетей Дусей, оставил ей письмо с добытыми оперативными сведениями — для передачи советскому командованию, подписав его своей кличкой «Сыч», то сейчас диапазон собранных оперативных данных у меня был значительно шире и контакты с населением стали постоянными.
Фашистские агенты где обманом, где подкупом, где просто шантажом и прямой провокацией сбивали с толку неустойчивых людей, дезориентировали, запугивали население, толкали трусов и паникеров на предательство. Уголовники и бывшие кулацкие элементы сколачивали лжепартизанские группировки, грабежами и насилием дискредитировали растущее партизанское движение. Надо было разоблачать происки вражеской агентуры, правдиво информировать население об истинном положении дел здесь, во вражеском тылу, и на фронте. Надо было искать тех, кто хочет и способен вести вооруженную борьбу с врагом.
Песчаный Брод
Бёрш ходил по хате, брезгливо отшвыривал лакированным сапогом табуретки, шайки, веники. Его лицо и руки в лайковых перчатках выражали крайнюю степень отвращения.
— Это убрать! Это побелить! Это промыть с песком! Это выбросить! Это сжечь! А это оставить, но покрасить! — Распоряжения его были, как всегда, категоричными.
В результате в комнате, намеченной квартирмейстером для господина капитана, осталась одна металлическая кровать, и только при том условии, что на нее будет положен его собственный матрац. Перед тем как внести мебель, которую Бёрш неизменно возил с собой, «по программе» проводилась специальная процедура уборки помещения. Лишь после дезинфекции в дом входил сам капитан и из пульверизатора тщательно опрыскивал стены и пол своей комнаты английским лавандовым одеколоном «Ярдлея».
Командир дивизии — старый, сухопарый генерал, с рыцарским в позолоченной оправе крестом на шее, всегда восхищался умением капитана Бёрша уютно обставлять походную жизнь.
— Oh! Grossartig![22] — восклицал он, входя в новое помещение. И, усевшись удобно в мягкое кресло, добавлял: — Ich fuhle mich bei Ihnen wie zu Hause. Wie schaffen Sie es nur?[23]
— Erfahrungssache, Herr General![24] — расшаркивался капитан.
Сейчас Бёрш обживал новую квартиру, делая привычные распоряжения, а его денщик с неизменным белым полотенцем на согнутой руке, выслушивал их и с готовностью повторял:
— Jawolh! Jawolh! Wird gemacht![25]
Село Песчаный Брод в Кировоградской области, где все это происходило, было небольшое, пересеченное проезжей дорогой. Высохшая речонка с деревянным мостом разделяла село на две части. Вокруг хаток — уже отцветшие вишневые и яблоневые сады. Здесь было много женщин и детей, мужчин совсем мало.
Улучив свободную минуту, я пошел в село, чтобы познакомиться с жителями. Перешел мост, спустился в низину, зашел в первую попавшуюся хату.
— Здравствуйте! — говорю с порога.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — отвечает старик, сидящий на лавке возле печи. Седые усы его окаймляли крутой упрямый подбородок. Он был еще крепок, статен и широк в плечах. Окинув меня недоверчивым взглядом, он закурил. Я присел на лавку. Разговорились. Звали его Петром Дмитриевичем Жиленковым.
— А чьи это ноги на печи торчат? — спрашиваю.
— Чьи? Да человечьи.
Но лежавший, видимо, решил сам обнаружить свое присутствие, и я увидел, что с печки спускается пожилой человек — опухшие ноги с темными пятнами на ступнях не слушались его. Он с трудом сел за стол. По всему его виду и выражению лица хозяин понял, что лучше оставить нас вдвоем.
Мой новый знакомый оказался бывшим интендантом 2-го ранга, по фамилии — Афанасьев. Бежал из фашистской тюрьмы в городе Николаеве и вот уже с полгода скрывается у этого старика.
— А сами откуда? — спросил я.
— Из Москвы. Жил возле Арбатской площади.
— У вас семья там осталась?
— Да. Жена и две дочки. Ничего о них не знаю. Может быть, эвакуировались.
— А что с ногами-то?
— Пришлось бежать босиком по снегу. Вот и отморозил… Но уже хожу… Старик подлечил меня травами, примочками.
— А старик? Что он за человек?
— У-у, золотая душа!
— Одинокий?
— Нет, жена есть. Мария Васильевна. Тоже очень симпатичная женщина, по фамилии Левенец. Он сам из донских казаков будет, но здесь живет давно, старожил.
Мы свернули по «козьей ножке». Разговорились. С первых минут знакомства нашли общий язык. И чем дольше беседовали, тем лучше понимали друг друга. Афанасьев был со мной приветлив, прост и откровенен.
Так мы сидели друг против друга часа два, дымя самокрутками, как самые что ни на есть закадычные друзья. Я рассказал ему свою историю, он мне — свою. В Песчаном Броду пообещал все разузнать и постараться найти надежных людей.
22
О, превосходно! (нем.)
23
Я чувствую себя у вас, как будто бы я снова дома! Как вам это удается? (нем.)
24
Богатый опыт, господин генерал! (нем.)
25
Есть! Есть! Будет исполнено! (нем.)