Nevermore

— И каков же источник этого неприятного ощущения?

— Да эти парни, которые валяются дохлые в лесу. Дождь стих, овца не успеет хвостом махнуть, как койоты и прочие гады повылазят, чтобы сожрать их на ужин. Конечно, они — самые что ни на есть отъявленные мерзавцы, но неправильно будет оставлять их в лесу незарытыми.

— Это служит вам к чести, полковник Крокетт! — восхитился я. — Ибо действительно было бы чересчур жестоко отказать любой христианской душе в погребении. Но что тут поделаешь?

Нахлобучив шляпу, первопроходец со вздохом поднялся и объявил:

— Съезжу-ка я обратно на росчисть и закопаю этих змеюк в землю. Вы тут обойдетесь без меня какое-то время?

— Конечно, — ответил я. И в самом деле, хотя поврежденное запястье онемело, боль почти исчезла.

Крокетт указал мне на свое ружье, прислоненное к груде мусора в нескольких шагах от меня, и предупредил:

— Я оставлю вам свое ружьецо на случай, если какая-нибудь тварь заберется сюда, — но вообще-то огонь их отпугивает. — И, заверив меня, что быстро исполнит свой долг и вернется, полковник направился к своему коню, отвязал поводья от импровизированной коновязи, запрыгнул в седло и растворился во тьме.

Даже самую бестрепетную душу обстоятельства, в которых я оставался, могли бы повергнуть в состояние крайней тревоги. Я сидел один в пещерообразных руинах огромной, погибшей усадьбы, и в рассеянном свете луны над моей головой проносились гонимые вихрем тучи, подобные стае демонов, спешащих на ведьмовской шабаш.

Но мой разум не только не был смущен, а, напротив, погрузился в состояние глубочайшего спокойствия и расслабленности — явный симптом чрезвычайного физического и эмоционального изнурения. Сменив позу, я растянулся на левом боку, прижав к животу и колени и подложив под голову раненое левое запястье. Успокоительное потрескивание горящих поленьев наполнило мой слух, я прикрыл глаза и уплыл на волнах мирной дремоты.

Во сне я превратился в моряка на борту триеры, несшей хитроумного Одиссея мимо острова Антемусса, родины сирен, как описано в каноническом (хотя и чересчур прилежном местами) переводе великого гомеровского эпоса, осуществленном Джорджем Чэпменом[78] Повинуясь капитану, я, вместе с другими членами команды, сделал для ушей затычки из мягкого воска, чтобы защитить их от рокового, чарующего пения. Но и эта предосторожность не воспрепятствовала слабым, отдаленным звукам неземной музыки проникнуть в мой слух. Внезапно я очнулся — тревожная мысль вырвала меня из сна: это пение не пригрезилось мне!

Выпрямившись, я огляделся по сторонам. Спал я, по всей видимости, недолго: огонь, хотя немного ослаб, продолжал гореть, и хрустальная луна все так же стояла почти прямо над головой. Я напряг слух, тщетно пытаясь вновь уловить колдовскую мелодию. И вот она послышалась снова — невнятная, едва различимая, но, несомненно, человеческим голосом исполняемая песня. Охватившее меня незадолго до того чувство блаженной безопасности мгновенно рассеялось, сменившись глубочайшим шоком — удивлением — тягостным предчувствием.

Откуда доносился этот странный — совершенно необъяснимый — голос? Поспешно поднявшись на ноги, я решился проследить его источник. Поскольку пение было почти заглушено, я предположил, что оно исходит откуда-то из-под земли, из недр разрушенного здания. Тучи уже полностью рассеялись, ничто не преграждало путь лунным лучам. При их свете я начал осторожно пробираться сквозь груды мусора и обломки разрушенного здания, направляемый этой тихой, едва слышной мелодией. Как вдруг пение смолкло! Я остановился, выжидая, пока оно возобновится вновь. Прошло несколько мгновение — молчание длилось, — и я медленно двинулся вперед, насторожив уши, чтобы не пропустить ни единый звук.

Через несколько шагов я вновь резко остановился.

В двух-трех метрах передо мной в почерневших плитах пола зияло широкое прямоугольное отверстие. В ярком лунном свете я мог разглядеть сильно истертые ногами ступени, которые уводили вниз, в глухую тьму. Очевидно, я наткнулся на лестницу, которая соединяла основную часть здания с его обширными погребами. Осторожно приблизившись к люку, я остановился на самом краю и, склонив ухо, напряженно прислушался. Ничего — пустота — глухое, могильное молчание. Неужели невнятное, смутившее душу пение было всего лишь плодом моего воображения? Нет! Я слышал шум, пусть слабый, но отчетливый, и был уверен, что знаю его источник: он исходил из самых недр пустого, разрушенного особняка.

Несколько минут я пребывал в состоянии нерешительности, близком к параличу. Какой же путь действий предпочесть? Благоразумная сторона моего «я» советовала дождаться возвращения полковника и лишь потом предпринять дальнейшее расследование, но противоположный импульс, происходивший из распаленного любопытства и всепроникающего ощущения неизбежности судьбы, даже рока, казалось, запрещал проволочки. И этому побуждению, после недолгой напряженной внутренней борьбы и дискуссии, я поддался.

Вернувшись к костру, я поспешно соорудил факел из деревянного обломка и добытого Крокеттом где-то обрывка черного бархата. Я сунул обернутый тканью конец в костер и поджег его и, высоко подняв здоровой рукой пылающий светильник, вернулся ко входу в подвал.

Решимость укрепилась во мне, я начал осторожно нащупывать ступеньку за ступенькой винтовой лестницы, пока не добрался до самого низа. В спертой атмосфере подвала мой факел почти угас. Я выждал мгновение, пока глаза не приспособились к окутывавшему все вокруг сумраку. Резкий, сотрясающий вздох вырвался из моей груди. Никогда не забыть мне страха — смятения — ужаса, — которые охватили меня, когда я остановился на последней ступеньке и огляделся по сторонам.

В сумрачном, бледном свете факела сводчатый подвал выглядел точь-в-точь как средневековая камера пыток.

В нескольких шагах от меня, у стены, возвышался предмет, в котором я с первого взгляда узнал точную копию бесславной «Железной девы Нюрнберга» — огромный ящик в виде фигуры человека, чью широкую двойную крышку сплошь унизывали ряды острых как бритва кинжалов. Слева от этого чудовищного приспособления высилась древняя деревянная дыба. Дрожь отвращения сотрясла все мое существо при одном виде огромной лебедки о четырех рукоятях, которая растягивала несчастную жертву, выкручивая каждый сустав в ее теле. В тени притаилось массивное кресло для допросов с пристрастием — из его седалища, подлокотников и спинки торчали металлические шипы, — а со стен свисали адские орудия самых прихотливых форм и назначения: клейма, строгие ошейники, плети, тиски, щипцы и тому подобное.

Неужто, думал я, озирая эту омерзительную коллекцию, покойный хозяин особняка, Роджер Ашер, был Торквемадой наших дней и, втайне от всех, годами тешил себя, подвергая изощренным пыткам множество неведомых миру жертв?

О нет! Достаточно было провести вечер в его обществе, чтобы рассеять подобное подозрение. Палач, услаждающийся пытками, должен обладать особыми качествами, к числу коих в первую очередь относится избыток жестокой, страстной, агрессивной энергии, а бледный, меланхоличный владетель дома Ашеров показался мне столь безнадежно истощенным нервически и склонным к флегматической скуке, что забавы с этими бесовскими механизмами были ему даже физически не по силам. Гораздо вероятнее, что эти дьявольские артефакты, которые глубокий и сырой подвал спас от огненной гибели, попросту составляли часть его собрания древностей и куриозов, образчики коих мы с Крокеттом видели в гостиной в роковой вечер нашего визита.

Разрешив, к своему удовлетворению, эту загадку, я несколько успокоился, но облегчение длилось весьма недолго, ибо едва отступил первый шок, как возобновилось пугающее пение — на этот раз гораздо громче, ближе, отчетливее!

Я застыл на месте, весь обратившись в слух, и уже, без сомнения, мог утверждать, что этот голос принадлежит женщине. Я разобрал наконец и слова песни, в которых тут же признал жалобу несчастной, обезумевшей от горя Офелии, лишившейся отца, убитого Гамлетом в порыве нетипической для него импульсивности:

78

Джордж Чэпмен (1559–1634) — английский поэт, переводчик Гомера.