Nevermore

Изувеченное тело миссис Никодемус лежало навзничь, ноги были вытянуты и слегка раздвинуты, руки разбросаны, ладони обращены вверх. Не только голова, но и шея была отделена от туловища, поскольку удар пришелся чуть выше плеч. Ужасный вид изуродованного, обезглавленного трупа, заканчивающегося окровавленным обрубком, сам по себе был ужасен, но довершала кошмар отделенная от тела голова. Она вместе с ампутированной шеей лежала на левом плече жертвы, остекленевшие глаза были широко раскрыты, губы сложились идеальным кружком, словно восклицали беззвучное «О», изумляясь тому, что пришлось расстаться с туловищем.

При виде этих жутких останков я почувствовал, как вся кровь отхлынула от моего лица. Изнутри поднялась волна дурноты, с которой я тщетно пытался совладать. Заметив мое болезненное состояние, полковник легонько постучал пальцем по плечу капитана Расселла и обратился к нему с такими словами:

— Капитан, сдается, пора мне отвезти мистера По домой, а то на нем лица нет.

— Хорошо, — согласился Расселл, — не вижу причины, почему бы ему не отправиться восвояси. — И, обернувшись ко мне, уточнил: — Вы уверены, что рассказали нам обо всем, что здесь произошло, мистер По? — Как и прежде, в голосе его явственно слышалось сомнение.

Заверив его — насколько мог, искренне, — что ничего не упустил в своих показаниях, я перенес ноги на пол, ухватился обеими руками за край кровати и с трудом поднялся.

Но этот безумный вечер до такой степени подорвал мои силы, что, как только я сделал первый шаг, колени мои подогнулись, и я чуть не рухнул на пол. От такой участи я был избавлен Крокеттом, который проворно ухватил меня за правую руку повыше локтя и помог удержаться на ногах.

— Давайте уж помогу, старина! — предложил он, и я оперся на него, чтобы одолеть пространство комнаты. — Чтоб меня повесили — вас качает, точно пароход с одним колесом!

ГЛАВА 25

Ландо, которое доставило нас на маскарад, Крокетт отправил на Эмити-стрит с сестрицей и мисс Муллени, а потому вынужден был раздобыть для меня другой экипаж.

Как он это сделал — не знаю. Мои умственные способности совершенно отказали мне, и хотя к ногам вернулась способность передвигаться, мой разум как будто разучился работать самостоятельно. Точнее всего было бы сравнить это состояние с феноменом лунатизма или, еще вернее, ночного кошмара. Мои широко раскрытые глаза не воспринимали ничего, кроме навеки отпечатавшегося в них образа несчастной Генриетты Никодемус, обезглавленного туловища, перерубленной шеи, откатившейся в сторону головы. Это страшное зрелище не выпускало меня из своих беспощадных когтей.

Надо полагать, Крокетт каким-то образом сумел-таки раздобыть экипаж; надо полагать, он проводил меня до его двери и помог забраться вовнутрь. Затем мужественный покоритель прерии, по всей вероятности, сел на козлы, взял в руки вожжи и экипаж покатил по темным, холодным и пустым улицам. Я, дрожа, сидел на пассажирском сиденье.

Обо всем этом я могу судить не на основании собственных воспоминаний, а лишь гипотетически, ибо спустя какое-то время я оказался перед входом в наш смиренный дом на Эмити-стрит и верная рука Крокетта поддерживала меня под локоть. Из всего дальнейшего в моей памяти также удержались лишь самые смутные и фрагментарные впечатления: дверь распахнулась; послышался тревожный крик — Матушку напугал мой отсутствующий взгляд, бледное лицо и окровавленный наряд, — Крокетта радостно приветствовала Марианна Муллени, которая доставила Виргинию домой и дожидалась возвращения пограничного жителя; Матушка сообщила приятное известие, что сестрица, несмотря на пережитое этим вечером потрясение, уже крепко спит; Крокетт быстро и ласково попрощался с нами и обещал вернуться утром «на трубку совета»; крепкие, несказанно добрые руки Матушки обвились вокруг моих плеч, и она повела меня в спальню, где, даже не сменив свой наряд на ночную рубашку, я проковылял к постели и упал вниз лицом на матрас. Я сразу же погрузился в затянутый, тревожный и пугающе схожий с реальностью сон, в котором осужденная королева Мария Антуанетта ехала, рыдая, на большой телеге с деревянными колесами, влачившей ее по извилистым парижским улицам на роковую встречу с «бритвой нации».

Очнувшись со стоном, я увидел, что в спальню уже проник солнечный свет. Первые мгновения я не был способен к последовательному мышлению и лишь смутно, хотя крайне мучительно припоминал, что накануне произошли некие экстраординарные и аномальные события, но не мог сообразить, в чем они заключались. Что именно случилось? Почему я сплю поверх постели, а не располагаюсь с комфортом под одеялом? И почему я так странно одет?

Потом я почувствовал что-то липкое, неприятное на руках. Подняв ладони на уровень глаз, я обнаружил на них засохшие красно-коричневые пятна. В этот момент истина страшным ударом обрушилась на меня. Вскочив с постели, я бросился к умывальнику и принялся яростно оттирать кровавые следы чудовищного злодеяния. Затем, сорвав с себя окровавленную простыню, я поспешно переоделся в обычный свою костюм и вышел из комнаты.

На кухне я Матушку не застал. Заглянув в комнату к Виргинии, я обнаружил добрую женщину у ложа ее любимой дочери. Виднелась только голова сестрицы на подушке, все остальное скрывало одеяло. Глаза ее были закрыты, черты лица абсолютно неподвижны и очень бледны. Более всего она походила на труп только что скончавшегося человека, и, должен признаться, это сходство придавало ей странную, сверхъестественную прелесть. Трепетный вздох сорвался с моих уст и дал Матушке знать о моем присутствии. Увидев граничившую с отчаянием тревогу на моем лице, она поспешила меня заверить, что, несмотря на страшные события, произошедшие на маскараде, и на злоупотребление различными деликатесами, от которого сестрице слегка нездоровится, ангельскому созданию ничего не угрожает.

Осведомившись затем о моем собственном здоровье, физическом и эмоциональном, и услышав в ответ, что оно таково, как и можно было ожидать при данных обстоятельствах, Матушка сказала:

— Я оставила для тебя на плите вкусную кашку. Пойди поешь, это пойдет тебе на пользу. Я еще немного посижу с Виргинией.

Я подчинился указаниям доброй женщины, проследовал на кухню и подкрепился изрядной порцией живительной пищи. Едва я выскреб последние ложки со дна миски, как громкий стук в дверь возвестил о появлении полковника Крокетта.

Я поспешил впустить гостя в наш дом и провел его к себе в кабинет, где мы заняли уже привычные места: я — за письменным столом, он — в кресле напротив. Сменив свой лесной наряд на обычный костюм, он выглядел вроде бы как обычно, однако на его загорелом, обветренном лице проступило какое-то странное, озадаченное выражение.

— Страшно рад видеть вас снова на ногах, По! — заявил он, окидывая меня весьма пристальным взглядом. — Вчера, когда я отвозил вас домой, вы выглядели на редкость паршиво. А как поживает миз Виргинии?

— Она спокойно спит у себя в комнате, и наша верная Матушка дежурит возле нее. Матушка заверила меня, что дорогое дитя скоро вполне оправится. Учитывая деликатность ее юного организма, еще удивительно, что потрясающие события вчерашнего вечера не повергли ее в более тяжкий недуг.

— Потрясающие — это точно! — подхватил полковник. — Я такой дьявольщины не видывал со времен кровавой резни в форте Миммс, когда адский выползень Красный Орел и его банда головорезов убивали всех подряд, точно мясники на бойне.

— Действительно, — отозвался я, — судя по глубоким морщинам, запечатлевшимся на вашем лице, видно, как глубоко задела вас трагедия, которую мы предвидели, но не смогли предотвратить.

— Да уж, — угрюмо проворчал пограничный житель. — Одно только дело должны были мы делать на этой вечеринке — следить, чтобы с бедной миссус Никодемус не приключилось худого. Не знаю, как вам, По, но старому Дэви Крокет ту эдакая микстура, то бишь провал — не по нутру.