Страница 5 из 75
Практические соображения вынуждали отсрочить осуществление этого замысла, ибо Виргиния лишь недавно справила двенадцатилетие, и ей предстояло еще достичь того возраста, который с незапамятных времен принято считать порогом зрелости.
Сидя на постели и всматриваясь в жизнеподобные фантазмы, проплывавшие и пульсировавшие перед моими бессонными очами, я стал замечать медленную, но очевидную перемену в лице моей ангелоподобной Виргинии. Постепенно, однако с роковой неотвратимостью, живой цвет безупречной кожи сменился тусклой и мертвенно-бледной окраской, губы, цветущие первым цветом юности, иссохли и вытянулись, пухлые щеки стали восковыми и запали, безжизненная бледность растеклась по широко распахнутым, подернутым влагой очам, по небесным светилам, которые лишь мгновением ранее сияли чистейшим небесным светом. Мои же глаза расширились в изумлении, я задыхался от несказанного ужаса, который и сейчас едва могу описать. Жуткая метаморфоза совершалась у меня на глазах, и чудный облик возлюбленной Виргинии, кузины, сестры моей души, невесты, неотвратимо преображался в чудовищное видение бледного, безжизненного трупа!
Трепетный стон заполнил мой слух, пронзительный, как плач погибшей, терзающейся души. Я дико озирался по сторонам в поисках источника этого пугающего звука, покуда не понял, что исходит он из моих дрожащих уст. Тем временем загробное видение начало мерцать, как угасающее пламя свечи, и рассеялось, словно унесенное влажным ночным ветром, просочившимся в щели моего окна.
Сердцебиение немного улеглось, и я задумался над смыслом явившегося мне жуткого видения. Что прорицало оно? Напрашивалось очевидное объяснение: я не мог, не смел извещать своих любимых о предстоявшей мне битве. Мысль, что я подвергнусь физической опасности, поразит их нежные сердца смертельным ударом. Я должен принять это испытание один на один.
Поспешно поднявшись с постели, я ощупью пробрался в кабинет и сел: за письменный стол. Грудь набухала тем глубоким поэтическим чувством, кое можно уподобить лишь терзанию юноши, чья возлюбленная скончалась в губительных объятиях чахотки (ибо что может пробудить в нас столь печальные и в то же время поэтические чувства, если не смерть красивой молодой женщины?). Я зажег свой масляный светильник, взял в руки перо и дал исход снедавшей меня страсти в песни, чьи пылкие звуки вполне выражали мою неистовую любовь к драгоценной Виргинии. Строфы, которые я позднее озаглавил «Дорогой сестрице», звучали так:
Пока я заканчивал свое сочинение, буря улеглась. Ночь сменилась рассветом, и первые водянистые лучи проникали сквозь прозрачные ставни окна. Возвратившись в спальню, я направился к умывальнику и, совершив утренний ритуал, облачился в привычный наряд: черный сюртук, черную жилетку, черные брюки и черный галстук.
Я присмотрелся к своему отражению в зеркальце для бритья и отметил прискорбную перемену, вызванную бессонной и тревожной ночью: по лицу растекалась тусклая, но явно болезненная бледность, темные морщины спускались от носа к уголкам рта и до самого подбородка. Под обоими глазами свисали большие мясистые мешки, чей сизый колорит решительно противоречил необычайно анемической окраске моей кожи. Глаза также приобрели аномальный цвет — бледные шары, испещренные тонкой алой паутиной лопнувших капилляров.
Вопреки внешним приметам физической усталости и избыточной, даже болезненной активности мозга, в самом расположении черт моего лица, в складке губ и выражении глаз со всей очевидностью сказывалась решимость и целеустремленность. Этот облик должен был сразу убедить противостоящего мне врага, что он имеет дело не с заурядным противником, а с человеком, одаренным тем же непобедимым духом, с каким древле Давид сразил героя филистимлян Голиафа и Леонид, спартанский воитель и царь, держал прославленную в веках оборону Фермопильского ущелья.
Выйдя из спальни, я расслышал доносившиеся из нашей кухоньки мирные звуки — то моя неутомимая Матушка, по обычаю, поднялась на рассвете, чтобы с набожным усердием исполнять повседневные свои обязанности. Уютное тепло разливалось вкруг печки, на которой уже закипала в кастрюле вода. Приблизившись к Матушке со спины, я любовно обхватил ее за плечи, отчего она слегка подпрыгнула, резко втянув в себя воздух.
— Ой, Эдди! — произнесла она, обернувшись ко мне и одной рукой стягивая на груди складки домашнего платья. — Как ты меня испугал!
— Где Виргиния? — спросил я, запечатлев сыновний поцелуй на румяной тетиной щеке.
— Еще в постели.
— Спит мертвым сном, — со вздохом откликнулся я. — Таков сон невинных душ.
Широкий лоб Матушки нахмурился, когда она вгляделась в меня.
— Боже мой, Эдди, но ты-то какой изнуренный! Опять плохо спал?
Меланхолическим кивком я дал понять, что ее наблюдение соответствует истине.
— Дремота, сия благословенная, но ветреная благодетельница, скрыла чашу непента от моей души.
Тетя долго еще всматривалась в меня, прежде чем переспросить:
— Я так понимаю, это значит «да»?
— Именно этот смысл я и подразумевал.
Она погладила меня по щеке.
— Бедный мой мальчик, все-то переживаешь, — посочувствовала она. — Может, тебе спалось бы лучше, если б ты меньше времени проводил взаперти в душной комнате, размышляя о смерти и преждевременных похоронах и о всяком таком. Попытался бы написать что-нибудь более… жизнерадостное. Взять хотя бы прелестное стихотворение мистера Лонгфелло «Деревенская кузница».[14] Ты мог бы сочинить такую же милую вещицу, стоит тебе только захотеть.
Искреннее, пусть и несмысленное добродушие моей доброй, дорогой Матушки вызвало у меня кроткую и снисходительную улыбку, не без примеси, однако, горестного сознания того, что человек, одаренный творческим гением, всегда останется непонятым даже теми, кто более других сочувствует его порывам.
— Ох, Матушка! — воскликнул я. — Неужели вы никогда не поймете? Подлинный художник стремится придать форму зыбким фантасмагориям нашей души, окутанным тайной формам и изменчивым обликам, которые, словно кошмарная чреда подземных бесов, исходят из глубочайших недр его истерзанного мозга и стесненного сердца!
Матушка поморгала, безответно взирая на меня.
— Выпей-ка чаю, это поможет, — решила наконец она.
Я присел к столу и сделал первый глоток благоуханного напитка, налитого заботливыми Матушкиными руками. Живительное тепло согрело мои внутренности, и огонь, пылавший в чреве печи, разлился теперь в моих собственных органах.
14
Генри Уодсворт Лонгфелло (1807–1882) — американский поэт.