Nevermore

Читатели, склонные к излишнему скептицизму, могут заподозрить, что уверенность эта возникла исключительно из моего чрезвычайно возбужденного состояния ума, из тягостного беспокойства, порожденного внезапным воспоминанием об угрозе этого злодея, который, по словам Крокетта, обещал «пустить мою шкуру на ремень для правки лезвия».

Конечно, подобная игра фантазии относится к числу наиболее распространенных явлений число иллюзорной природы. Однако эта угроза ничего общего не имела с иллюзией. Настолько сильным — настолько ощутимым — было чувство, что меня преследуют, что возникнуть оно могло лишь из тех врожденных и примитивных инстинктов, кои продолжают действовать глубоко в душе даже наиболее цивилизованного человека, — инстинктов, заложенных в нас благосклонной природой, дабы предостерегать нас о надвигающейся смертоносной угрозе!

Одного взгляда через плечо было бы достаточно, чтобы подтвердить или рассеять мои подозрения. Но я не осмеливался ни на миг замедлить шаг даже ради одного быстрого взгляда — я стремительно мчался вперед, к Эмити-стрит, а незримый преследователь шел за мной по пятам, совсем близко, вплотную ко мне, и волосы у меня на затылке шевелились от ужаса!

Но вдруг прямо перед собой я увидел заветную цель своего пути. Задыхаясь, с громко бьющимся сердцем, я еще более ускорил шаги и достиг наконец — о, с каким почти безумным облегчением, едва ли смогу выразить! — порога своего дома. Лишь когда моя дрожащая рука сжала дверной молоток, я остановился, резко обернулся — и у меня вырвался вздох удивления, недоумения.

Помимо тощей, ободранной дворняги, которая брела по мостовой, останавливаясь порой, чтобы обнюхать камни на обочине, улица была совершенно пуста. Тщетно я напрягал зрение, всматриваясь во тьму, лежавшую за пределом круга от мерцающего уличного фонаря. Мой призрачный преследователь растворился во тьме.

ГЛАВА 16

Я поспешно вошел в дом, надежно запер дверь и направился к теплому, бодрящему и приветливому теплу, эманировавшему из раскрытой двери кухни. На пороге я остановился, наслаждаясь очаровательной атмосферой домашнего уюта, которой была пронизана вся эта скромная комната.

За маленьким круглым столом сидели сестрица и Матушка. Передними лежали остатки простой вечерней трапезы — судя по крошкам, остававшимся еще на тарелках, она состояла из сыра, солонины и черного хлеба. Пока я стоял так, в немом восторге созерцая оба ангельских создания, Матушка вдруг заметила мое присутствие и, прижав руки к груди, воскликнула:

— О, Эдди! Слава богу! Я так за тебя волновалась!

Переступив порог, я опустился на стул напротив этой святой женщины и с любовью посмотрел в ее простое, но милое лицо.

— Не тревожьтесь, дорогая Матушка! Ваш Эдди, хотя и утомлен несколько невероятными событиями этого крайне трудного, крайне беспокойного дня, впрочем, вполне благополучен. — После чего я обратил свой взгляд к сестрице и передал ей послание Крокетта: — Он бы очень хотел послушать, как ты поешь, и обещал прийти завтра, и ни… — тут я решил несколько смягчить грубые идиомы пограничного жителя ради нежного слуха сестрицы, — ни Гадес, ни потоп его не остановят.

— Ура! — воскликнул мой ангел. — Сейчас же иду репетировать! — И с этими словами она вскочила на ноги и убежала из кухни. Через несколько мгновений из гостиной донеслись душераздирающие куплеты благородной «Баллады о неверном возлюбленном», исполняемые серафическим голоском сестрицы.

Какое-то время мы с Матушкой в благоговейном молчании внимали ей. Затем, обернувшись ко мне с выражением глубочайшей материнской заботы, эта добрая женщина сказала:

— С тобой и вправду ничего не случилось, Эдди? Мне начинает казаться, что ты что-то скрываешь от своей Матушки.

— Очевидно, — отвечал я, — ничто не превзойдет проницательностью родственное сердце. Ваша любящая проницательность не обманула вас, дражайшая Матушка. И все же мне приходится упорствовать в избранном мною ныне против моего желания, но с лучшими намерениями, молчании, ибо, посвятив вас в эти обстоятельства, я отнюдь не рассею ваши опасения на мой счет.

— Как сочтешь нужным, дорогой, — вздохнула Матушка, протягивая руку через стол и слегка похлопывая меня по правой ладони. — Только будь осторожен.

С величайшей любовью я поднес ее красную, морщинистую, но бесконечно драгоценную для меня руку к губам и покрыл ее пламенными поцелуями.

— О, Матушка! — воскликнул я голосом, дрожащим от избытка чувств. — Вы так же дороги мне, как та несчастная, давно покинувшая нас женщина, которая родила меня на свет; более того, вы мне дороже, ибо она была лишь матерью моего тела, а вы — мать моей души! — Заканчивая это сердечное излияние, я повернул голову в сторону гостиной, где сестрица как раз запела удивительно мелодичную версию популярной песни «Звезда, что сияет Тебе».

— Голос ее подобен голосу ангела Израфеля, — вздохнул я, — при звуках псалма которого, как гласит легенда, и луна покрывается румянцем любви. — Я слушал, пока сестрица не закончила свое выступление, а затем, оттолкнувшись руками, от стола, с трудом поднялся на ноги и сообщил: — Я вынужден удалиться к себе в кабинет и заняться делом, требующим неотложного внимания.

— Хочешь, я сделаю тебе вкусный бутерброд с сыром и принесу в кабинет? — предложила Матушка.

Желудок, с самого утра не подкреплявшийся даже крошкой съестного, отреагировал на это предложение прожорливым урчанием. Заверив Матушку, что своим бутербродом она доставит мне живейшее наслаждение, я ненадолго распростился с этой доброй женщиной и прямиком направился в свое святилище, где зажег лампу на письменном столе и уселся хорошенько поразмыслить.

Столь многообразны были загадки, с которыми я столкнулся, что поначалу само их изобилие препятствовало систематическому анализу. Вскоре стало ясно, что наилучшим образом достичь своей цели я смогу, выбрав одну мистерию и полностью сосредоточив на ней свое внимание. Я решил начать с кровавой надписи «NEVERMORE» и, приняв такое решение, обмакнул перо в чернильницу и вывел непостижимое слово на чистом листе бумаги.

Упершись локтями в столешницу, я уткнулся подбородком в ладони и пристально всмотрелся в эту надпись. Меланхолический звук этого слова и его зловещие коннотации были очевидны, но что же оно означало? Означало ли оно угрозу — или ее осуществление? Намекало на какую-то тайну в прошлом жертвы — или гласило о чем-то, известном лишь самому преступнику? Сколько бы я ни тщился, я не находил ни единой ассоциации, которая пролила бы свет на эту загадку.

В этот момент Матушка постучалась в дверь моей комнаты и по моему призыву вошла ко мне с тарелкой и чашкой чаю. Поставив и то и другое прямо передо мной на письменный стол, она запечатлела нежный материнский поцелуй на моей макушке и на цыпочках вышла из кабинета. Едва Матушка скрылась, как я схватил сэндвич и жадно проглотил его, запивая каждый аппетитный кусочек глотком укрепляющего напитка. Эта простая, но полезная пища настолько восстановила мои силы, что я решил ставить попытки интерпретировать неизвестное слово и вместо этого обратиться к неуловимо знакомой фамилии пропавшего старика отшельника.

Стряхнув с листа бумаги хлебные крошки, я вновь занес перо и прямо под словом «NEVERMORE» начертал: «Александр Монтагю».

Дразнящее ощущение, что это имя откуда-то мне знакомо, переросло в уверенность. Сосредоточив взгляд на этой надписи, я стал перебирать в уме всевозможные контексты. профессиональные — личные — родственные, — в каких мог наткнуться на подобное имя. После четверти часа подобных усилий я ни на шаг не приблизился к разгадке.

Выходя из комнаты, Матушка ненамеренно оставила дверь слегка приоткрытой, и теперь, пока я продолжал сидеть и смотреть на этот лист, понапрасну истощая свой мозг, из гостиной до меня невнятно донесся глубоко волнующий душу напев.