Инстинкт № пять

Эта последняя капля — добавьте, пожалуйста, мяты! — меня и взъерошила: у нее что, мания все повторять за другими? Признаюсь, я была слегка подшофе. Надо ли говорить, что алкоголь в любых дозах увеличивает обиды души? Вспомнилось вдруг, что у меня тоже есть двойник — подкидыш-Лизок, которая с колыбели успешно играет роль настоящей дочери моих любимых покойников мамы и папочки, что эта сучка-двойняшка оставила меня без наследства, что… словом, я тут же окрысилась на красотку с яростью детской обиды:

— Это ваш стиль, леди, все воровать у других?

— Что, мадемуазель? — отпрянула она в испуге.

— Оставь в покое Диану!

Я влепляю пьяно пощечину. Подбегает телохранитель и хватает меня за руки.

Вся в слезах, принцесса бежит к выходу.

— Мисс, — сказал детина, раздувая ноздри от гнева, — не распускайте руки. Все деньги от рекламы пойдут фонду для покупки протезов. Калекам, которые подорвались на пехотных минах!

И — бегом за принцессой.

Я была готова сгореть от стыда.

Я тут же смоталась в номер и смогла заснуть только после снотворного. Душу поташнивало от позора. Утром я обнаружила в зеркале, что щеки мои все еще горят, словно это мне надавали пощечин. Пора принести извинения за выходку.

И вот!

Я вижу принцессу Диану в сугробе с гримаской боли на печальном лице.

— Я, кажется, подвернула руку.

Она сначала не узнала меня.

Я отстегнула сноуборд и кинулась на помощь со всем пылом вины. Помогла встать, отстегнула перчатку, вынула из заточения прекрасную узкую руку и сразу увидела кривизну большого пальца и — р-раз! — вправила выскочивший сустав.

Я все умею.

Леди вскрикнула от боли, но рука разом притихла.

Вдобавок она при падении шибанулась коленом об лед.

— Я уже один раз порвала сухожилие. Здесь же, в Альпах. Три месяца ходила в гипсе, — сказала она с улыбкой неудачницы.

Я вызвалась помочь дотащиться до фуникулера: руке был нужен покой, а распухшему колену — порция льда.

— А где ваш секьюрити?

Тут я специально подняла очки, чтобы она узнала меня, и тут же горячо извинилась за вчерашнюю сцену, я даже встала на колени и сложила ладони домиком, как перед ангелом.

Она смутилась и с улыбкой попыталась поднять обидчицу, превозмогая боль, — ура, я прощена!

Потом мы в обнимку тащились шажками до канатной дороги. Я была паровозом, она — вагончиком, но даже в такой ситуации от нее исходил тот ореол избранности, каким была при жизни окружена настоящая леди Диана. В этой тесноте общего чувства мы — как бы это передать поточнее — с ходу понравились друг другу. Заинтриговали собой. Я доволокла ее до самого отеля.

— Ты из России? А я умею готовить русский борщ и шоколадный рулет по-царски.

Она не хотела меня отпускать.

Лед и больное колено еще больше сблизили нас.

Словом, мы не расставались весь день, а вечером она зазвала в свой царственный номер на джин с тоником, и между нами случился неожиданный разговор.

Забегая вперед, скажу, что Диана — своего настоящего имени она так и не назвала, — слегка сдвинулась на принцессе Уэльской и предупредила меня, что иногда вдруг ни с того ни сего входит в состояние тихого транса, когда становится настоящей леди Ди, и говорит от ее имени — словно медиум или чревовещатель, — полчаса, час, после чего, очнувшись, не помнит уже ни единого слова.

Есть лишь верный способ вывести ее из транса: подвести к зеркалу.

— Обещай мне, что сразу сделаешь так? — она, видно, почувствовала прилив другой судьбы.

— Обещаю, — ответила я и солгала, мне ужасно-ужасно захотелось хотя бы капельку подсмотреть, как такое случается… и вот голос моей швейцарской Дианы стал глубже и проникновенней. Она обхватила худыми руками колено и, устремив взгляд в одну точку, неожиданно произнесла:

— Меня всегда пугал старинный дом деда Джека.

— А кто он? — насторожилось мое сердце.

— Седьмой граф Спенсер… Настоящий лабиринт. Закоулки. Галереи. Портреты предков. И масса часов, все тикали и показывали одно и то же время. Кошмарное место для ребенка.

Я нарочно звякнула донцем по столику, чтобы перебить ее взгляд, ушедший в себя, и Диана спокойно посмотрела в мои глаза.

— Не скажи, — возразила я, — у меня был домик покруче. На первом этаже — общая столовка. На втором — спальни для детей. На третьем — учебные классы. Нас в доме человек сто или двести. И никаких часов с боем, зато повсюду вонь от туалетов. И один портрет для всех детей — дедушки Ленина.

— У нас в Парк-Хаусе, в Норфолке, — вздыхает Диана, — на первом этаже была кухня с каменным полом и прачечная. Там же — классная комната и комната «Битлз». А спальня на втором…

У меня совсем другие картины из детства:

— Ночью по полу нашей спальни бегали мыши. Однажды я подобрала на улице кошку, чтобы она защищала нас по ночам. Так даже она испугалась и удрала.

Диана поняла, что наши беды никак не сравнимы, но мудро настаивала на том, что не бывает богатых и бедных сердец и что нежность всегда уязвима:

— Моего любимого кота звали Мармелад. Рыжий, пушистый. Я его очень любила. Отец не разрешал, чтобы Мармелад ночевал в нашей спальне — моей и брата Чарльза. Правда, никаких мышей в доме не было, но мы с братом жутко боялись темноты, и отец разрешал — пусть по ночам светит ночник, а на лестничной площадке, куда выходила дверь, горит свет. И все равно нам было страшно. Ночью все не так, как днем. Воет ветер за окнами. Скрипят деревья. Ухают совы. У брата была любимая игрушка — бегемот. Так мы ему намазали глаза светящейся краской. В темноте казалось, что он бдительно охраняет наш сон.

Я потом специально прочитала пару книг про леди Ди, оказалось, что моя лже-Диана-двойник говорила исключительно правду, точь-в-точь сошлись все мельчайшие детали: и про кота Мармелада, и про глаза игрушечного бегемота… Все, что я услышала от нее в ту ночь, оказалось правдой!

— Диана, ты вспоминаешь только отца, а где твоя мать?

— Наши родители разошлись, когда мне было семь лет, а брату — четыре года. По общему решению семьи мы, дети, остались с отцом. Помню, как брат плакал: «Где мама? Хочу к маме!» А я его утешала, хотя в душе кричала то же самое: «Где наша мамочка? Хочу к ней…»

Диана на миг спрятала лицо в ладони.

У меня перехватило дыхание: боже мой, мы обе знаем, что такое вкус горьких слез детской молитвы о мамочке.

— Надо же, — смешалась я, — мы помним одно и то же. Вот проснусь ночью в палате, кругом спят чужие дети, а я спрячу голову под подушку и тихо шепчу, чтоб никто не услышал: «Где мама? Хочу к маме! Почему меня бросили? Что я такого вам сделала?..» Я думала, ты счастливей меня.

Я сама не заметила, что говорю с ней как с настоящей принцессой Уэльской.

— Детство никогда не бывает несчастным, — отвечает она, — Парк-Хаус в Норфолке — чудесное местечко для страхов и радостей. Кончилась ночь, бежишь к окну. Что там? Где мой любимец Мармелад? Куда спрятался спрингер-спаниель Джилл? Прямо перед домом рос высоченный кедр. На лужайке тут же жили домашние кролики. Иногда к ним приходили гости — лесные кролики. И все это я видела из окна. Даже лису.

— А я никогда не подходила к окну. Зачем? Там такая тоска! Окна детского дома выходили на пустырь. Кучи шлака. Металлолом. Ни одного деревца. Ржавый грузовик без колес. Взобраться в кабину, чтобы покрутить руль, — вот и все развлечения. Мне было особенно гадко, потому что я помнила свой родной дом и всегда знала — из окна должно быть видно море.

— Да, море… От Сандрингема до моря было шесть километров, и отец специально для нас, детей, построил летний домик прямо на берегу. От крыльца до моря ровно сто двадцать шагов.

Глаза Дианы глядят на меня с застенчивой нежностью вины: мол, моя жизнь была чуточку веселей, но зато ты вот жива, а я уже нет.

— Давай выпьем.

Джин с тоником помогает запить печаль.

В номер заглянул телохранитель Дианы: все в порядке? Да, все о’кей, Герман… и секьюрити закрыл дверь. Телохранителя леди зовут Герман — какое оперное имя, фу!