Страница 68 из 83
Мудрый Самуил Яковлевич Маршак однажды так определил отличие Вахтанговского театра от других: „Привяжем камень к верёвке и станем раскручивать. У других театров будет красивое вращение, а у вахтанговцев — радуга пойдёт!“
…Среди дорогих мне автографов один хранится не на книжной полке, а на стене моего кабинета, чтобы всегда быть перед глазами. Надпись сделана на фотографии Михаилом Александровичем Ульяновым, одним из самых прославленных вахтанговцев моего поколения: актёром, режиссёром, художественным руководителем театра. Он — признанный лидер всей театральной братии — Союза театральных деятелей России.
С Михаилом Александровичем мы — антиподы. Нас словно специально подобрали в труппу, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в одной роли и ни в какой другой ипостаси (например, на общественном посту) мы бы не пересеклись.
Безумно интересно следить за судьбой ярко одарённого, редкостно трудолюбивого, умного, умеющего бесконечно совершенствовать себя человека. Годами, десятилетиями он восхищал меня качествами, которые во мне не слишком развиты или начисто отсутствуют.
Мы были с ним партнёрами только на сцене и лишь в пяти спектаклях: „Шестой этаж“, „Конармия“, „День-деньской“, „Гибель эскадры“ и „Принцесса Турандот“. В наших отношениях только одно тёмное пятно: Миша в роли вожака революционных матросов расстрелял меня — адмирала, не дрогнув. Всё прочее у нас — цепь пониманий и недоразумений, согласий и споров, но всегда — уважения и того особого родства, которое известно только в очень хороших театрах и только тем, кто отдал им жизнь.
За строками М. А. Ульянова — панорама нашей с ним творческой и личной судьбы:
„Юре — на добрую память о буйной младости и с сердечным пожеланием зрелых свершений. Я всегда удивляюсь твоему таланту.
С любовью М. Ульянов“.
Что ж, Миша, „любовью — за любовь“ и отвечу. Не знаю другого руководителя театра, который бы так заботился об актёрской занятости в ролях, достойных наших коллег. Ты ведь был инициатором моего бенефиса, предложил театру „Весельчаков“ Нила Саймона с превосходной, теперь уже любимой ролью для меня. Мне искренне жаль, что не случилось в своё время одарить и тебя автографом такой же душевной ценности…»
— …Сейчас молодых снимают, — продолжал Ульянов в последнем интервью. — Которые, кстати, не пьют.
— На меня намекаете?
— Я об актёрах своего поколения и о тех, что моложе, но уже к шестидесяти-семидесяти. Бывает, запивают.
— Караете? Как художественный руководитель театра?
— Да нет, конечно. Какой из меня каратель?
— Но вас-то в своё время Рубен Николаевич Симонов из театра попросил — за неумеренные возлияния.
— Сейчас так не пьют. А молодые, востребованные, не пьют вовсе, потому что всегда должны быть в форме, всегда готовыми к работе. Я тут намедни статью в газете прочитал: «Не Голливуд, но всё-таки». О том, что американские «звёзды» получают семь-восемь миллионов долларов, некоторые — до тридцати, европейские — миллион-два, а наши нынешние молодые — десять-двенадцать тысяч за съёмочный день. Представим, что в картине двадцать-тридцать съёмочных дней, — простая арифметика говорит о том, что получаются весьма приличные деньги. Вот мы, бывшие народные СССР, и…
— Бывших народных, тем более СССР, не бывает! — не удержался я.
— …И шутим по-стариковски, что не в то время родились… Нет, не востребован я. Давно уже не звонят, не предлагают. На вечеринки, на встречи какие-то приглашают, а работать — нет.
— Это же бред, Михаил Александрович! Какая-то величайшая историческая подлость!
— Да и видишь, какой из меня теперь работник? С такими ногами.
— А что с ними?
— О, у меня «звёздная» болезнь, — улыбнулся Ульянов. — Паркинсон.
— Но на телевидении вы могли бы играть?
— На телевидении бы мог. И, честно говоря, хотел бы что-нибудь ещё сделать.
— А в театре?
— И в театре ничего не играю. Честно говоря, и пьес, сценариев нет таких, чтобы сразу цепляли.
…Когда Ульянова не станет, театровед, государственный чиновник Михаил Швыдкой вспомнит: «Естественно, я с детства, как и все люди моего поколения, знал Михаила Александровича Ульянова. Картины с его участием были частью советской жизни в прямом, а не в фигуральном смысле слова. Его герои входили в нашу жизнь на самом деле. И я понимал, что Ульянов — великий, может быть, один из самых великих артистов своего поколения. Но, честно говоря, лишь когда Лев Оскарович Арнштам, мудрец, удивительнейший человек, с которым мы подружились в то время, а он был пианистом-виртуозом в начале двадцатых годов в Театре Мейерхольда, и именно он пригласил на своё место Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, по сути, открыв его, — так вот когда Арнштам, возглавлявший творческое объединение на „Мосфильме“, сказал мне, молодому театроведу: „Ты должен понять: самый большой артист, который существует сегодня в российском кино и театре — это Ульянов“, — я стал внимательно всматриваться и вдумываться в это явление. Прежде, как и многие-многие люди, я не понимал его, путая Ульянова с его ролями. Он же играл всегда сильных мужчин. Хоть и сказала в фильме „Простая история“ Нонна Мордюкова: „Хороший ты мужик, но не орёл“, — для всех он был орлом. От грандиозно сыгранного председателя до генерала Чарноты, уж не говорю про маршала Жукова! Он был азартным, мощным воплощением русской воли, советского могущества… И всё было, в общем, неправдой — самое убедительное доказательство этому в том, что Ульянов сумел убедить, заставил поверить весь мир: эти люди с решительностью римских полководцев, способные крушить, разрушать, идти на всё для достижения собственных целей, — и есть он сам. Но он гениально всех обманывал! Потому что на самом деле был человеком внутренне очень сомневающимся, подчас нерешительным, трудно заставляющим себя принимать какие-то решения… Ему была очень близка русская лирика, в частности поэзия Николая Рубцова с грустной, горькой, трагической даже интонацией… Может быть, у меня такое впечатление, потому что застал, узнал я его лично в последний период его жизни… Хотя бывал и дико весёлым, смешливым, истинным вахтанговцем: мог встать на стул, Бригеллу показать из „Принцессы Турандот“, мы с ним выпивали, смеялись… И хорошо помню, как в очередной раз он всех обманул. Очень смешная история. Примерно в середине восьмидесятых годов мы, театральные критики, довольно серьёзно уже обсуждали проблемы Театра имени Вахтангова и его главного режиссёра Евгения Рубеновича Симонова. Я написал статью в „Комсомольской правде“ — а тогда публикация там была весьма весомой — о том, что Евгений Симонов, безусловно образованный, сын своего великого отца, впитавший вахтанговское, так сказать, с молоком матери, уводит театр куда-то не туда, что он настолько оторвал его от реальности, притом что пытался ставить даже „Целину“, что вахтанговское потеряло свой жизненный смысл, романтизм… Стало ясно, что надо менять руководство театра. И я вместе с рядом других театроведов был приглашён на коллегию Министерства культуры РСФСР. Вёл её сам министр Мелентьев, который очень покровительствовал и Театру Вахтангова, и самому Евгению Симонову… А Ульянов задержался. Коллегия началась, все понимали, что речь должна идти о его назначении, но его всё не было, говорили, что он то ли в Кремле, то ли ещё где-то, не знаю, что было правдой… Мелентьев начал коллегию, как-то так вяло всё пошло… И вдруг в зал врывается, как сейчас эту сцену вижу, здание типовое шестидесятых годов, невысокие потолки, — врывается Михаил Александрович Ульянов, весь в орденах, и было абсолютное впечатление, что появился маршал Жуков в каком-нибудь побеждённом городе или на Нюрнбергском процессе! Именно ворвался, как вольный ветер. Хотя я-то понимал, что этому предшествовали мучительные сомнения…
— Тем более что Евгений Симонов, Женька, как его называли на кухне на Пушкинской, был однокашником, другом… Да. И что же?
— И было ощущение, что его просто не могли не назначить главой театра. Он сыграл роль победителя, триумфатора, вождя — и сыграл потрясающе! Именно сыграл… Вот был у него спектакль по Шукшину — „Я пришёл дать вам волю“, он играл Степана Разина. И этот герой, такой глубинный, русский, со всеми смятениями внутренними, с невероятными предрассудками по поводу того, как должна была быть устроена Русь — в том, что справедливо, он не сомневался, но смятений было огромное количество. И как ни странно, именно в „Степане Разине“ он чуть-чуть поскрёбся к своему внутреннему состоянию…