Михаил Ульянов

— Но гражданскую войну всё же предотвратить удалось, что бы там ни говорили. Несколько сот, ну полторы тысячи, максимум, человек у Останкина и Белого дома на набережной Москвы-реки положили — и предотвратили.

— Во-первых, эти убитые… безвинные… Да и что такое гражданская война? Это ведь необязательно, когда с шашками на конях носятся и рубят направо и налево и из пулемёта строчат с тачанки-ростовчанки…

— А что же?

— Я недавно по глубинке России проехал. По Нечерноземью… Вот где гражданская война была, ещё идёт, видны её последствия. Вымершие деревни с чёрными избами, уже с провалившимися крышами, но с витиевато-резными наличниками кое-где, мастерски сложенными русскими печами… Заросшие борщевиком, бурьяном, всевозможными сорняками поля, бывшие колхозные и совхозные… Ни коров, ни свиней, ни кур, ни даже ворон — ничего живого…

— Если уничтожение крестьянства называть гражданской войной, то она с 1917 года не прекращалась. И, простите, один из сыгранных вами персонажей её и развязал, патологически ненавидя крестьян, да и вообще Россию.

— На Ленина намекаешь?

— Тут намекай, не намекай…

— Не так давно, уже в нынешней, другой стране, в которой мы теперь живём, один журналист задал мне вопрос по случаю 22 апреля, дня рождения Владимира Ильича Ленина: «Хотели бы вы ещё раз сыграть образ Ленина?» Такого, какого я уже играл, нет, ответил ему я. А такого, какого можно сыграть сегодня, — личность трагическую, страшную, поистине шекспировскую фигуру в его мощи, в его беспощадности, с его какой-то оголтелой верой в свою миссию, с его неистребимой жаждой власти, с его убеждённостью в своём праве беспощадно уничтожать всех и любого, кто мешает ему делать то, что он считает верным, с его фанатизмом и в то же время — каким-то детским бытовым бескорыстием…

— Ну, бескорыстие его — тоже вопрос спорный. Говорят, он любил красиво пожить: отдыхал в Ницце, пока Надежда Константиновна тридцать тысяч писем зашифровывала, а в швейцарском Монтрё, где потом Набоков поселился, место райское, пиво он предпочитал самых дорогих сортов и закусывал самыми изысканными морепродуктами. И исключительно на самом дорогом авто того времени ездил, «роллс-ройсе», и костюмы шил у модных немецких портных на партвзносы товарищей…

— Я думаю, это всё ерунда. Мне в Швейцарии тоже приходилось бывать. В Цюрихе переводчица рассказывала, что до сих пор сохранился его счёт в банке. И там копейки какие-то, несколько франков… Да и не в этом дело. Конечно, сыграл бы. Пока мог. Но не нашёлся пока у нас Шекспир или Достоевский — чтобы описать жизнь Ленина. Трагическая фигура!.. Его отношения с Инессой Арманд… Да хоть нэп: это трагедия была для него — отступить от собственной веры, уступить — пусть и на время — капитализму. И никому не было известно тогда, можно ли будет остановить это отступление, и ведь как он пошёл, какие набрал обороты — тот треклятый капитализм. Но таков был масштаб этой личности, этой воли, что он не побоялся отступить. Так же как и при заключении Брестского мира, он ставил на карту всё. На тактическую карту. И выигрывал стратегически.

— А может, лучше бы проиграл?

— Да кто знает, лучше, хуже…

— Вы хотите сказать, что могло быть и хуже?

— Могло быть всё. А последние его трагические годы: уже теряя память, теряя речь, он начал понимать, что не туда поворачивает его дело, вырывается из его рук власть. А у него уже не было сил переломить курс этого гигантского корабля под названием «Россия», как он это делал раньше. Для человека столь мошной воли и интеллекта, жестокого, как Савонарола, со стальной хваткой, я уверен, было мучительнейшей пыткой понимать всё это и не иметь возможности не только действовать, но даже просто говорить или писать. Какая же это была трагическая ситуация… Такую роль сыграть — это было бы, конечно, счастье. Но не судьба…

— А вы ведь много раз играли Ильича?

— Играл. Как заметил Сергей Аполлинариевич Герасимов: «Спроси у любого главного режиссёра театра: есть ли у него актёр на роль Чацкого, Гамлета, Отелло? Редко кто скажет, что есть. А вот почему-то на роль Ленина в любом театре актёр найдётся». До абсурда всё было доведено, особенно в пору подготовки к столетию со дня рождения Ленина. Тогда наступило совершеннейшее половодье исполнителей роли Ильича. В каждом из трёхсот шестидесяти пяти театров страны шли спектакли с Лениным! Это было неукоснительное требование, приказ. И триста шестьдесят пять актёров, картавя, бегали по сценам, закрутив руки себе под мышки, наклоняя голову, лукаво прищуриваясь… Было и такое: актёр в гриме Ленина садился около ёлки, к нему по очереди подходили девочки и мальчики и снимались рядом с любимым дедушкой Ильичом.

— Сейчас это в порядке вещей — разгуливает несколько Лениных по Арбату, у Исторического музея, на Воробьевых горах — иностранцы в обнимку с ними фотографируются с удовольствием.

— Да, видел. Гадко это…

— Почему?

— Потому что, повторяю, это наша история… Но ты представить себе не можешь, какое количество Лениных и Сталиных ходило тогда по коридорам «Мосфильма»! В буфете в очереди иной раз стояло по пять-шесть.

— Но на ваш взгляд, сегодняшний, который из ваших Лениных более близок к реальному?

— О себе трудно говорить. Никаких открытий, естественно, я сделать не мог. Не в моих то было силах. Как не по силам и времени моему. Но я всё же старался убрать из характера Ленина ту навязчивую улыбчивость, добротцу, простотцу, мягкость, какую-то подчёркнуто назойливую человечность, которой будто в нос зрителя тыкали и внушали: видишь, какой человечный, а ведь гений… Мне хотелось пожёстче сыграть. Не случайно товарищи негромко так, чтобы до иных ушей не дошло, говорили: «Что-то он у тебя больно жёсткий, непривычный». А размышлял я, работая над тем же «Человеком с ружьём», просто: не мог он в ночь переворота, когда решалась судьба и России и его самого, быть милым и улыбчивым, «самым человечным». Точнее сказать, я не мог себе представить, чтобы Ленин в ту ночь был вот таким. Мне думалось, он в те часы был предельно сосредоточен и напряжён. Точно кулак сжат. Стиснуты челюсти последним напряжением воли!.. Я подходил к солдату, брал за ремень винтовки и, весь в напряжении, не предлагая, как другие многочисленные исполнители, никаких чаёв-кофеёв, спрашивал: «Так пойдут воевать или не пойдут?» Ему жизненно важно было знать, пойдёт солдат с революционерами или не пойдёт, победит революция или нет. Вот суть этой довольно-таки примитивной сценки. Тем не менее, несмотря на свою примитивность, она вошла в историю русского театра как некое открытие, что ли, в подаче роли Ульянова-Ленина… Кстати, я вот о чём подумал. А ведь никогда прежде царей на сцене не изображали. Должно быть, считалось кощунственным. Как так: какой-то актёришка, скоморох или артисточка — а профессия наша в глазах знати выглядела почти непристойной — выйдет на сцену Большого, Малого, Александринки или Мариинского и станет изображать императора всея Руси?! Да и зачем его вообще изображать, когда вот он, существует вживе. Запечатлеть Екатерину Великую на парадном портрете — это одно, но представить её на сцене какой-то актёрке без роду без племени, которую после спектакля везут ужинать и «танцевать»!.. У нас же при жизни Сталина сотни «Сталиных» выходили, попыхивая трубкой и коверкая под грузинский акцент русский язык, на сцену. Мы разыгрывали в те годы что-то вроде мистерии наподобие той, что разыгрываются католиками в дни религиозных праздников. Играют, ритуально точно повторяя сценки из Библии, сюжеты, оторванные от истинной жизни, но освящённые Церковью…

— Мне кажется, больше было даже от язычества.

— И был «Брестский мир» — спектакль первых лет перестройки. По пьесе Михаила Шатрова, пролежавшей «в столе», как тогда говорили, лет двадцать, мы поставили его с Робертом Стуруа, замечательным, мирового масштаба грузинским режиссёром. Там действовали Троцкий, Бухарин, Инесса Арманд…

— Помню, там и у Аллы Петровны Парфаньяк была роль — Крупской, она весьма проникновенно восклицала, пытаясь вас удержать: «Володя, куда ты?!»