Леонардо да Винчи

Но что делать, именно такие занятия он и предпочитал.

Франческо Мельци был, вероятно, последним большим увлечением Леонардо. И одним из самых прекрасных. Он познакомился с молодым человеком, тогда еще совсем ребенком, когда часто останавливался у его отца в имении Вапприо на берегу Адды, в гористой местности близ Милана. Рожденный в хорошей миланской семье, Франческо получил блестящее воспитание и образование. Он усвоил превосходные манеры, знал латынь и владел каллиграфией. В возрасте пятнадцати лет он, очарованный шармом, интеллектуальными и художническими достоинствами Леонардо, поступил к нему учеником. Он был одарен от природы, усидчив и совершенно предан Леонардо, которого считал гением. Отныне он никогда не покинет его. Леонардо, у которого было немало учеников и помощников, преданных и даже влюбленных в него, впервые встретил по-настоящему достойного ученика. Являясь тонким дипломатом, Мельци умело сглаживал острые углы во взаимоотношениях, нередко принимавших бурный характер, Леонардо и сильных мира сего. Он стал необходим для мастера. Между ними установились доверительные, более чем дружеские отношения, о чем свидетельствуют записи Леонардо. Франческо Мельци, родившийся в 1493 году, был на сорок один год младше Леонардо да Винчи.

У них было общее дело, которое займет весь остаток жизни Леонардо и станет делом всей жизни Мельци. Речь идет о копировании, переписывании начисто и подготовке к печати знаменитых записных книжек Леонардо. Сотня этих книжек заключала в себе всё, что хотя бы мимолетно, на день-другой, увлекало его. Необходимо было разобрать их, классифицировать по темам. Без Мельци Леонардо никогда не отважился бы взяться за этот неподъемный труд, да и с его-то помощью он не слишком далеко продвинулся по этому пути.

Пока Леонардо улаживал свои дела во Флоренции, его бывшие ученики, жившие в Милане, Больтраффио, Конти, де Сесто, вели борьбу во имя торжества нового искусства. Им удалось утвердить стиль Леонардо. Тщетно учитель предостерегал их от подражательства, напоминал, что «природа предлагает такое изобилие различных вещей, что лучше обращаться непосредственно к ним, нежели к мастерам, которые сами всем обязаны природе». Предложенная Леонардо формула «светло-темное предпочтительнее» получила широкое признание, превратившись в стереотип. Иного не желали. Голубоватый пейзаж, навевавший мечтательно-нежное настроение, стал «современным». Мода одержала верх. Картины различных художников до того походили одна на другую, что нетрудно было спутать их. На первый взгляд невозможно было определить, кто является автором той или иной картины, Марко д'Оджоно, Салаи, Мельци, Больтраффио, Сесто или даже один из братьев да Предис. Подлинными же последователями Леонардо называют Рафаэля, дель Сарто и Луини, которые никогда не работали в его мастерской.

Между Мельци и Леонардо царило полное согласие, в том числе и в работе. Такой же красивый, как и Салаи, Мельци тем не менее был полной его противоположностью. Салаи, бедный, невежественный, плохо воспитанный, всё получил от Леонардо, и даже если он был восприимчив к наставлению, конечный результат отнюдь не свидетельствовал об этом. В последние годы он по-своему пытался выказывать свою признательность мастеру, но это была какая-то животная преданность. На протяжении двадцати двух лет он вел себя как единственный сын в семье, требовательный и капризный, плохо воспитанный и порочный. Напротив, Мельци, человек знатного происхождения, богатый, воспитанный, жадный до знаний, был предан Леонардо всем жаром своей благородной души. Свое время, жизнь и состояние он всецело и навсегда предоставил в его распоряжение, и при этом считал себя обязанным ему. На протяжении одиннадцати лет, вплоть до смертного часа Леонардо, он окружал его поистине сыновней любовью и заботой. Даже если поначалу их соединяли преимущественно чувственные узы, какая-то более сильная привязанность не давала Мельци покинуть Леонардо до конца его дней, так что именно он стал его душеприказчиком. «Не перестаешь удивляться, обнаружив у столь юного существа так много сердечной доброты, столь глубокое понимание гения и искреннее восхищение его величием!» — восклицал в XVI веке некий автор хроники.

Напрасно Салаи пытался сохранить свое прежнее привилегированное положение при Леонардо, вопреки Мельци, этому сопернику, занимавшему теперь все время мастера и привлекавшего к себе его интерес. Теперь он не имел ни малейшей возможности для этого. Леонардо, воспылавший страстной любовью к Мельци, уже не смог бы отказаться от него. «Улыбка Мельци заставляет меня позабыть обо всем на свете», — говорил он о своем любимом ученике.

С Салаи же у него была перманентная война, сопровождавшаяся изменами, вялыми попытками прекратить отношения и, что хуже всего, разжигавшаяся той глухой ревностью, которая подрывает дружбу, превращая ее во взаимное непонимание.

Общительный и чуждавшийся общества, блистательный собеседник и молчун, жизнерадостный и пребывающий в угнетенном состоянии духа, стареющий Леонардо нарисовал тогда с присущим ему юмором свой словесный портрет: «Хотя цветущее состояние тела и не вредит здоровью духа, художник должен быть одинок, особенно в период размышлений по поводу того, что встает перед его взором и обогащает его память. Когда ты один, ты всецело принадлежишь себе самому, когда ты с компаньоном, ты принадлежишь себе лишь наполовину и даже еще меньше, если общению недостает деликатности. Когда ты в людной компании, неудобства многократно возрастают. Ты можешь говорить себе, что поступаешь по собственному усмотрению, что компания ничуть не мешает тебе размышлять и исследовать явления природы, но, уверяю тебя, ты ничуть не преуспеешь в этом, ибо не сможешь уберечь свои уши от проникновения их болтовни и не сумеешь справиться с ролью слуги двух господ, прослыв плохим товарищем и негодным любителем искусства. Ты можешь уверять меня: «Я сумею так уединиться, что их разговоры не достигнут меня и ничуть не помешают мне». Предупреждаю, что в этом случае тебя примут за сумасшедшего и ты никогда больше не будешь один».

Несмотря на все свои разочарования в любви и дружбе, а их, несомненно, было немало, Леонардо никогда не озлоблялся. Способность восхищаться и радоваться никогда не покидала его. Он знал, что каждый луч солнца дарит ему новый взгляд на вещи и живые существа, позволяет видеть, как по утрам распускаются новые цветы и каждый день зреют новые плоды… Потому-то, заявив, что ненависть более проницательна, чем любовь, он тут же добавляет: «Если у тебя есть настоящий друг, то знай, что это — другой ты сам…»

Освободившись, благодаря щедрости Шарля д'Амбуаза, от забот о хлебе насущном, окруженный любовью, восхищением и почитанием, Леонардо во время своего второго пребывания в Милане переживал самый счастливый период своей жизни. Он много читал, находя совпадение собственных представлений со взглядами Платона и Гермеса Трисмегиста. Для Платона наиболее важным и наиболее объективным из наших органов чувств являлось зрение; он писал, что Творец, создавая наши органы чувств, особенно постарался над органом зрения, сделав его наиболее проницательным из всех наших чувственных способностей. Что же до Гермеса Трисмегиста, то он считал, что глаза для нашего тела все равно что окна для дома. Есть ли что-нибудь, до чего не доходит глаз? Хвала зрению! Этому вопросу Леонардо собирается посвятить специальное исследование. Он по-настоящему увлечен оптикой:

«Кто теряет зрение, тот больше не видит красоты и уподобляется человеку, заживо зарытому в могиле. Если тело подобно склепу (Платон, Фичино), то зрение является освободительной силой, окном в теле человеческом, через которое душа созерцает красоту мира и радуется, приемля тюрьму, коей служит тело, которое, не будь этой возможности, превратилось бы в место пыток».

Если одним словом можно резюмировать духовные поиски, характерные для эпохи Ренессанса, и в первую очередь для Леонардо, то этим словом, несомненно, является красота. Правда, не все вкладывали в это понятие одинаковый смысл. Для Рафаэля красота была обетованием блаженства; для Микеланджело — началом мучения и морального страдания; для Боттичелли — это поэзия, транс, сверхъестественный восторг. Для Леонардо же она была воплощенной тайной. Загадкой, в себе самой заключающей разгадку. Во всяком случае, красота более, чем что-либо иное, стимулировала его любознательность.