Зиновий Гердт

После первого визита в Себеж Гердт еще дважды возвращался в город своего детства. Последний раз, в 1987 году, он приезжал туда вместе с Булатом Окуджавой. «Я тогда был участковым, — рассказывает Александр Терехов, госохотинспектор по Себежскому району. — Гердт и Окуджава ехали в Ригу, зашли в райком. Говорят: “На обратном пути хотели бы тут на пару деньков задержаться, отдохнуть…” Партия и поручила нам тогда организовать для них мероприятия. Мы решили, что лучшим отдыхом будет выезд на природу. Вон туда, на Силявские острова ездили. Мы стоим на набережной озера Себежского, в парке Гердта возле мемориального камня, и Александр машет куда-то в сторону серебристого горизонта. — Утром выехали, а вернулись за полночь. Незабываемый был пикник! Специально для именитых гостей изловили и закоптили жирного угря. Гердт радовался, как ребенок, и подтрунивал над Булатом: “Вот это угорь! Не то что ты мне недавно из Франции привез — мыло мылом!” Он очень много шутил в тот день. Простота его общения нас всех тогда покорила, — вспоминает Александр. — Очень душевный человек. Жаль только, на водных лыжах не захотел кататься. “Давайте, — говорю, — прокачу, Зиновий Ефимович!” А он смеется: “Сашка меня утопить хочет!” И все ему без дела не сиделось: и с рыбой, и с костром в удовольствие возился. А вот Булат как лег на полянке в траву, так и лежал до вечера — стихи про Себеж сочинял. Его жена часы потеряла, мы все ищем, ползаем по лугу вокруг него, а он — глаза в небо. Так с места и не сдвинулся…»

В беседе с Эльдаром Рязановым Гердт говорил и о своей семье:

«— Так вот, об отце. При том, что он был очень набожный, у него была какая-то природная русская грамотность и каллиграфический почерк. Ему бы писать на банкнотах. Знаешь: банковские билеты…

Но писали, увы, другие. Да. Писали другие. Больше никаких не было знаний. Он был мелкий служащий. То здесь, то там, какое-то было “Заготзерно”. Он ездил по деревням, заготавливал какие-то вещи. Был нэп. Он брал под-рады, брал у местных лавочников деньги и ездил в Москву за товаром для них. В одну из таких поездок он взял меня. И на Сухаревском рынке разрезали ему пиджак и выкрали всю сумму денег, которую ему надавали. И он был в долгах. Никто не подвергал сомнению, что его обчистили, но долг ему не простили. И он всю жизнь был в долгах…»

Кое-что о своем детстве Гердт рассказывал близким друзьям и родным. Например племяннику Владимиру Скворцову, сыну сестры Евгении. Владимир Викторович, ныне известный математик, доктор наук, пишет: «Вспоминая о своих родителях, дядя Зяма впоследствии, кажется, никогда не называл их имен. Сейчас я, наверно, единственный, кто близко знал и хорошо помнит его маму, мою бабушку Рахиль Исааковну, урожденную Секун. А его папе, местечковому торговому кооператору, довелось стать последним в роду, кто совершал свои конфессиональные ритуалы. Да еще как истово и строго! Звали деда Эфроим Яковлевич. Так что у нашего артиста все три составляющие имени не были подлинными… Мама рассказывала, да и я сам наблюдал, как крепкие выражения в семье ее родителей, употребляясь всуе, легко забывались. Моя бабушка в сердцах по какому-то поводу отреагировала на выходки сыночка Залмана: “Иди ты к чертовой матери!” В ответ Зяма, тогда еще мальчик, подошел к ней и стал ластиться: “Ты же меня чертом называла”…».

Рахиль Исааковна, мама Зиновия, была простой сельской женщиной, родившейся в местечке недалеко от Себежа. Она не получила никакого образования, но искренне любила русскую культуру, знала наизусть стихи Пушкина, Лермонтова, Никитина. Многие из этих стихов Гердт запомнил на всю жизнь и читал позже на встречах со зрителями. Среди них было и стихотворение Аполлона Майкова «Мать»:

Рахиль Исааковна не только читала детям стихи, но и пела романсы под собственный аккомпанемент. Гердт вспоминал: «У нас был прямострунный рояль, очень дешевый, и мама умела подбирать ноты и пела. Я помню ее романсы. Они сейчас не исполняются, хотя имеют великую силу обаяния». Особенно хорошо он запомнил романс на стихи Михаила Кузмина:

Часто вспоминал артист и услышанные от матери стихи Семена Надсона. Этот поэт, рано умерший от туберкулеза, знаменитый на рубеже XIX и XX веков, а позже почти забытый, был сыном мелкого чиновника-еврея, но вырос в православной семье матери. Он писал в своих заметках: «Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное чувство справедливости, и я, один, беззащитный, в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили “опять начинается жидовская комедия”, с нечеловеческой жестокостью оскорбляя во мне память отца…» Детство Гердта было не таким, как у Надсона, но он тоже вырос на стыке двух народов, двух культур и наверняка глубоко чувствовал строки поэта:

На одном из выступлений Гердт вспомнил другое стихотворение Надсона, добавив, что жалеет о том, что его нет в школьной программе:

Вряд ли Гердт, воспитанный любящими, хоть и строгими родителями, в детстве перенес такие же испытания, как Надсон. Но слова о «болезненно-чуткой душе» он имел полное право применять к себе. Вся последующая жизнь Зиновия Ефимовича доказала, что он — как и всякий подлинный артист — обладал именно такой душой.

Глава вторая В МОСКВЕ

Тот, кто лишен искренних друзей, поистине одинок.

В конце 1930-х Залман Храпинович официально, по документам превратился в Зиновия Гердта. К тому времени в жизни юноши произошли важные изменения — из захолустного Себежа он перебрался в бурно растущую советскую столицу. Это случилось в 1932 году, сразу после окончания семилетки и за год до смерти отца. Забегая вперед скажем, что Рахиль Исааковна надолго пережила мужа — она умерла 16 января 1949 года и была похоронена в Москве, куда переехала к детям. Гердт попал в столицу, когда ему было 16 лет. В те годы в Москву ехали многие жители бывшей черты оседлости, особенно молодые — те, кого давили скука и узость местечковой жизни, кому хотелось применить свои силы и способности на новом месте. За десять лет после революции еврейское население Москвы выросло с 10 до 130 тысяч человек. Среди этих пришельцев было немало представителей семейства Храпиновичей. Первой в столице обосновалась тетя Полина, младшая сестра матери. Полина (на идише ее имя звучало Перл — «жемчужина»), по воспоминаниям Владимира Скворцова, уехала в Москву в 1922 году: «Вот она-то и была той зацепочкой, которая перетащила в Москву в 1926 году Женю».