Зиновий Гердт

С того самого момента, когда мы встретились с Зиновием Ефимовичем, я влюбился в него. Кумиров и идолов я никогда не имел и терпеть не могу этого, но в тот самый момент я увидел… Проводника. Проводника в своей будущей профессии. Были и другие замечательные, потрясающие актеры в театре Образцова, но Гердт… На него ходили в театр. Спрашивали билеты на спектакли с его участием.

Бог дал Зиновию Ефимовичу замечательный тембр. Чуть хрипловатый, мягкий, баритональный, бархатный тенор. Он мог обворожить любую девушку. Он был потрясающий эрудит! Как никто знал поэзию и читал ее божественно. Он мог просто заговорить человека стихами. Он мог начать читать стихи в любой ситуации. Он был моим учителем, моим сенсеем, притом что он никогда не рассуждал о профессии перед коллегами или перед молодежью, типа “искусство — это, знаете ли…” или “профессия актера — такая сложная штука…”. И не был занудой. Если кто-то его хотел о чем-то спросить, то подходил к нему, и разговор проходил сугубо приватно. А Гердт был немногословен и лаконичен. “Не жми”. “Здесь у тебя недолет”. “А вот здесь немножко поиграй с текстом”. Вот его фразы, его “уроки”. Актеры впитывали все, что давал, точнее дарил, Гердт: знания, эксцентричный артистизм, культуру речи. Он всегда был готов куда-то бежать и что-то делать. Лень для Гердта была понятием незнакомым и неизвестным. Он был настоящим учителем, хотя никогда не ставил себе задачи кого-то чему-то научить. Он подходил и говорил буквально две-три фразы: “Попробуйте так”, “А что если вот так?” — и все вставало на свои места.

На мой взгляд, мастерство актера заключается в том, что мастер всегда знает свои границы. Гердт никогда в жизни, и уж тем более в своих ролях, не позволял себе больше, чем было нужно. Он всегда существовал мастерски точно и никогда не выходил за пределы органичности, никогда не наигрывал, никогда не добавлял отсебятины, что, к сожалению, очень часто случается с признанными талантами!.. Есть актеры, которые очень хорошо знают, что они артистичны, и начинают давить на все педали этой артистичности — и вот тогда говорят “артист играет”, а иной раз и “заигрывается”. Это плохо. Очень плохо…»

«Когда я поступил в театр кукол Образцова, у меня было ощущение, что я попал в необыкновенное общество. Все улыбаются, здороваются, очень трогательно заботятся о молодежи. Мне казалось, что я попал в настоящий храм искусства. Сейчас этого храма, к сожалению, уже нет, — вспоминает Леонид Хаит. — Мы были младше Зиновия Ефимовича, но он был нашим другом и валял дурака вместе с нами. Он не требовал никакой дистанции по отношению к себе».

Зиновий Гердт считал и неоднократно говорил о том, что цель искусства — вызвать у зрителей сострадание, а значит, мысль «жалость унизительна» глубоко ошибочна. Зиновий Ефимович был убежден, что миром правит жалость. Из заметок Гердта: «Актерский труд добавляет муки. Очень мало людей из нашего цеха страдает от своего несовершенства — в основном это самодовольные люди, которые не стесняются говорить: “Ты видел, как я замечательно сыграл эту роль?”». Еще Гердт отмечал: «Раздражает какая-то эпидемия комплекса собственной полноценности в искусстве. Шкалу оценок надо составлять с умом и тактом и, прежде всего, трезво оценивать себя».

Гердт, хорошо знавший художника Ореста Георгиевича Верейского, отмечал, что ни разу не видел в его доме (а жили они рядом в Пахре) ни одной его картины на стене: «Не мог он вывесить себя, для него это было невозможно… И я, в свою очередь, не могу себе представить, чтобы я назвал собственное выступление “творческим вечером”. Физически не в состоянии выговорить фразу: “мое творчество”.

Это же получится, что я — Творец! Актерство — ремесло…»

Зиновий Ефимович никогда не ставил себя слишком высоко — даже для себя, не то что для человечества: «Никогда не думал о своей избранности или исключительности. Я просто привык выслушивать комплименты про себя, зная: “Давай, болтай, деточка. Я-то знаю, чего стою!”». В одной из книг он вычитал фразу: «Вопросы — признак молодости, ответы — признак старости». Но говорил про себя: «Я не потерял интерес к жизни, не разучился задавать вопросы. Меня очень занимает постижение художественной истины».

И снова Хаит: «Гердт был абсолютно доступен, но не любил панибратства. Любил шутить, балагурить, но когда перегибали палку, он сразу же делал так, что человек сам осекался. Сколько раз мы занимали у него деньги!.. Это было святое — получить зарплату (шестьдесят рублей, с вычетом из них всех налогов — за бездетность и прочих) и тут же занять у кого-нибудь еще трояк, пятерочку или десятку. Мы были молоды, спиртное стоило дешево, мы брали литр и ехали к кому-то в гости, где уже была готова какая-то закуска. Смех, анекдоты, танцы, философские разговоры… Гердт, едва уловив в глазах кого-нибудь из нас еще только мысль о том, чтобы попросить взаймы, всегда сразу же спрашивал: “Сколько и до какого?” И всегда был очень щедр. Никогда не отказывал.

Он любил женщин. Эта страсть присуща всем нормальным мужчинам, но в нем она существовала в каком-то другом коэффициенте, в другом эквиваленте. Он был элегантен и даже экстравагантен по отношению к женщинам и абсолютно бескорыстен. Больше всего он ценил в женщине именно женщину, очаровательное создание, несмотря ни на возраст, ни на ее жизненные обстоятельства, ни на ее недостатки. В любой женщине он видел, прежде всего, хрупкое создание, которое нужно охранять и оберегать, ухаживать как за цветком. Внешность ни о чем ему не говорила. “Женщина, — говорил нам Зиновий Ефимович, — это не мы с вами. Это другое создание. Она несравненно выше мужчины”…»

Однажды с Гердтом случилась смешная история, о которой тоже рассказал Хаит: «У нас в театре работала администратор Цецилия Михайловна Вортман. Это была всеобщая любимица. Мы ее звали Цилей. Добрее человека я просто не встречал. Она была добрая до абсурда. Она была уже в годах, но очень любила себя, холила, была полненькой и невероятно обаятельной. И вот однажды мы приехали на гастроли в Ярославль. А надо сказать, Зиновий Ефимович любил женщин приобнять, поцеловать, нежно взять за талию… Это у нас в театре было — как зажечь спичку!.. Никто не стеснялся, все любили друг друга как братья и сестры. Мы всегда целовались друг с другом, когда встречались, когда прощались…

Наша Цецилия Михайловна как администратор всегда выезжала вперед труппы, подготавливала гостиничные номера по заказанному списку и так далее.

И вот наш автобус подъезжает к гостинице. Мы высаживаемся, разгружаем чемоданы, кофры и через стеклянные стены гостиницы видим Цилю, оживленно беседующую у окошечка администратора. Мы ее видим, а она нас еще нет. Гердт, двинувшись вперед, вдруг оборачивается к нам, следующим за ним, подает знак, чтобы мы все остановились и заткнулись. Подкрадывается сзади к Циле и хватает ее обеими руками за очень объемные ягодицы. Циля обычно на такие невинные вещи реагировала очень спокойно, типа “ой, кто это?”. Здесь к нам лицом поворачивается незнакомая женщина (как оказалось, профессор-химик, приехавшая на какой-то симпозиум) и… Прежде чем она успела что-то вымолвить, Гердт трагически схватился за голову, потом замахал руками: “Боже мой!!! Господи!.. Простите меня, умоляю!.. Какой кошмар!” Мы все расхохотались, а дама, как ни в чем не бывало, говорит Гердту: “Ну что такого? Я понимаю, просто ошиблись жопой!” Гердт, принеся тысячу извинений, объяснил даме, что она просто очень похожа на “нашу Цилю”…»

Когда Цецилии Михайловне поведали эту историю, она, посмеявшись, упрекала Гердта: «Ну как ты мог перепутать?!»

А вот что мне рассказала заведующая литературной частью театра Образцова, главный хранитель музея кукол Наталья Андреевна Кострова: «Он был и человек и актер вместе, то есть его темперамент, его натура актерская до мозга костей, она вот еще как проявлялась. Когда он работал в “Необыкновенном концерте”, когда конферансье играл, я вообще очень любила смотреть этот спектакль за кулисами, как работают актеры, как слаженно, как удивительно точно, виртуозно и легко — так оно ощущалось. Когда Зиновий Ефимович работал, я просто наблюдала за каждым его движением, и бывали такие спектакли, когда Гердт становился непохожим на самого себя.