Зиновий Гердт

Ему удалось выбить новую квартиру, но Веденина отказалась. Ей была дорога старая — здесь прошла ее жизнь, здесь умер муж…

Прошло несколько лет, и судьба подарила Зиновию Ефимовичу и Вере Павловне новую встречу — на юбилее Гердта. 21 сентября 1996 года по центральному телеканалу шла прямая трансляция — нет, не с внеочередного или очередного заседания Думы, а с 80-летнего юбилея Зиновия Ефимовича Гердта. Это было абсолютно искреннее и вдохновенное признание в любви юбиляру самых разных людей — знаменитых, суперзнаменитых и совсем неизвестных. Каждый выкладывался полностью и был в этот момент гениален — именно так, восхищаясь, очень часто говорил о людях Зиновий Ефимович. На протяжении всего празднества он сидел на сцене, рядом с ведущим этого концерта Юрием Никулиным. Никулин тогда и представил женщину, которая спасла Гердта во время войны — Веру Веденину. Вера Павловна, Никулин и Гердт — три фронтовика — сидели на сцене вместе.

Незадолго до юбилейного вечера ей звонила журналистка «Новой газеты» Галина Мурсалиева:

«— Вера Павловна, здравствуйте! Как вы себя чувствуете?

— Неважно. Как ни обидно, но, видимо, в день рождения Гердта буду находиться в госпитале. Меня должны положить со дня на день, как только освободится место.

— Что-то серьезное?

— Все сразу: и сердце, и ноги не слушаются. Мне ведь уже 75, и, знаете, очень тяжелый был год, умерли восемь близких, очень дорогих мне людей — фронтовики уходят. Какая-то страшная душевная тревога, даже во время войны не было такого ощущения.

— Страха?

— Нет, именно тревоги. Самое страшное: люди не ценят друг друга. Каждый старается уязвить другого побольнее. Вот, кажется, Ахматова предлагала создать общество людей, не говорящих худо о своих ближних. Чтоб сохранить хотя бы минимальную чистоту воздуха.

— Наверное, такое общество создавалось сразу там, где появлялся Гердт.

— Это точно, — сказала она, — точно. “Всех пожалел, во всех вдохнул томленье…” Как будто это о нем писала та же Ахматова. Так его сегодня не хватает.

Мы с ней еще немного поговорили по телефону. Она вспомнила, как съехались из разных городов страны как-то вдруг, не сговариваясь, сразу девять однополчан. И все вместе пошли к своему Гердту на “Необыкновенный концерт”. От него предстоящую встречу держали втайне и только в антракте проникли за кулисы. Многих он не видел с военных лет, а это были уже 60-е годы.

— Радость его просто невозможно описать словами, — сказала Вера Павловна, — а в конце концерта объявили: “Сегодня у нас не только ‘Необыкновенный концерт’, но и необыкновенная встреча с однополчанами”. И очень долго зал аплодировал нам стоя…

Мы немного помолчали.

— Вот, — сказала она, — поговорили о Гердте, и сразу как-то полегчало, а то ведь я все о болячках.

— Вера Павловна, я могла бы вам чем-нибудь помочь?

— Напишите, что такая атмосфера, какая создалась у нас сегодня: высокие цены, безработица, разлад между людьми, очень похожа на ситуацию Германии начала 30-х годов. Я в “Итогах” увидела кадры: они уже чеканят шаг, у них огромный зал, они кричат, вскинув руку: “Слава России!” Я — русский человек, родом из села Дерновка Орловской области, хочу прокричать: такая слава России не нужна, потому что это — слава позора. Потому что в стране, где столько могил людей, отдавших свои жизни за то, чтобы освободить от этой чумы мир, не должны свободно разгуливать люди со свастикой. Это — оскорбление. Их надо срочно арестовывать, судить. Срочно, потому что иначе с ними будет уже не справиться… Они кричат о русском порядке, но русские люди фашистами быть не могут. Потому что фашисты — не люди. Меня не ранило на фронте, а вот эти кадры — в самое сердце…»

Антифашистская, антигитлеровская тема была близка и самому Гердту. Он боролся с фашизмом на войне и в последние годы жизни с горечью наблюдал, как тот же по сути фашизм поднимает голову на его родине, в его Москве. Однажды он даже пришел на митинг, где открыто возглашались ксенофобские, антисемитские лозунги. Режиссер Валерий Фокин рассказывал мне: «Чуть ли не сам Лужков подошел к нему и сказал: “Зиновий Ефимович, пойдемте, не надо здесь стоять… Нас могут защитить…” — а он ответил: “Я просто хочу посмотреть им в лицо, как они меня, ветерана войны, еврея, будут убивать…” Не каждый может совершить такой поступок. А ведь мы сами воспринимали его по большей части как остроумного собеседника, как Зяму, который всегда шутит, который всегда элегантный и шампанистый…»

А мне в этот момент вспомнилось, как в мэрии Москвы проводилось совещание по подготовке к 50-летию Победы над фашистской Германией. Участниками совещания были крупные чины, военные и гражданские. Собралась вся художественная элита Москвы — Элина Быстрицкая и Сергей Юрский, Марк Захаров и Марлен Хуциев… Приняли в нем участие и Михаил Швыдкой, тогда заместитель министра культуры, и Людмила Швецова — в ту пору первый заместитель мэра Москвы.

Где-то между Владимиром Этушем и Григорием Баклановым скромно, как бы невзначай приютился Зиновий Гердт. Все были активны и взволнованны, предлагали различные мероприятия к предстоящему празднику. Зиновий Ефимович скромно и даже как-то застенчиво молчал, а когда «дебаты» уже подходили к завершению, неожиданно попросил слова. Я, к сожалению, не записал эту короткую, но блистательную речь. Не удалось мне найти и протокол этого заседания. Но попытаюсь пересказать то, что услышал. Гердт говорил, что волнение в преддверии такого праздника и столь активное участие в его подготовке московской интеллигенции вполне естественны, иначе и быть не могло. Но его сегодня волнует другое: готовясь к празднику Победы над немецким фашизмом, мы как будто не замечаем — может быть, проще не замечать, чем противодействовать? — как гуляет фашизм по Москве (Гердт повернул голову в сторону сидевших во главе стола высоких начальников, военных и гражданских). Последние его слова воспроизвожу уже по записи: «Простите меня за то, что моя реплика не совпадает с целью сегодняшнего уважаемого совещания, но я не мог сегодня не сказать об этом — все это волнует меня не меньше, чем память о войне, участником которой я был. Еще раз извините, господа», — с грустной улыбкой закончил свое выступление Зиновий Ефимович.

В зале все замерли, а через несколько секунд раздались аплодисменты, которые конечно же не входили в ритуал подобных заседаний. Гердт уже серьезно болел, но в тот день выглядел неплохо. Это была моя последняя встреча с ним.

Впрочем, не совсем так — еще одна беседа с ним состоялась у меня по телефону незадолго до Дня Победы. В одной из газет меня попросили подготовить материал под условным названием «День последний — день первый». Я должен был собрать воспоминания знакомых мне писателей, поэтов, художников, актеров о том, каким запомнился им день 9 мая 1945 года. Материал этот я так и не сделал, но своими воспоминаниями об этом дне со мной поделились художник Борис Ефимов, журналист Давид Ортенберг, беседовал я и с Лидией Борисовной Либединской, и с Ириной Ильиничной Эренбург. Решил поговорить и с Гердтом. Я знал, что здоровье его в ту пору было неважным. Позвонив Татьяне Александровне, осторожно поинтересовался, нельзя ли напроситься к Зиновию Ефимовичу на встречу. Она попросила меня перезвонить вечером.

Я позвонил после восьми, Гердт сам подошел к телефону, голос его был бодрым, можно сказать, оптимистичным. Выяснилось, что на заданную мне тему он уже беседовал с корреспондентом какой-то из газет и ничего нового мне сказать не сможет, да и не так это интересно. Неожиданно Зиновий Ефимович спросил меня, давно ли я читал «Казаков» Толстого. «Давно», — ответил я. И вдруг, не знаю Уж, по памяти или из книги, Гердт начал читать мне отрывки из этой повести. В голосе его не чувствовалось никакой усталости, болезни — тем более. Но было мне как-то не по себе, что больной, пожилой актер столь усердно дарит свое искусство единственному слушателю, да еще по телефону. Несколько раз он прерывал свое чтение словами: «Послушайте, как написано! Это Библия! Так писать мог только истинный пророк». Не помню, сколько времени длилось чтение, но после какого-то отрывка Зиновий Ефимович произнес свою, ставшую частой в наших разговорах фразу: «Обязательно свидимся. Какие наши годы!», попрощался со мной, и я уже не помню, успел ли я попрощаться с ним. А может, и лучше, если не попрощался…