Страница 5 из 81
И все это видели и терпели, если не считать бедного Пинту, у которого погибла жена и которому никто не поможет, кроме Сэма Хофмана.
За углом Хофман нашел то, что искал, — узкий, по ширине грузовика-мусоровоза, проулок, ведший к заднему входу в серое офисное здание. В конце проулка на погрузочном помосте стоял большой мусорный контейнер. Ощущая приятный азарт, Хофман быстро подошел к нему, взобрался на металлическую ферму, осторожно влез внутрь и опустил за собой крышку контейнера, оставив ее приоткрытой для света.
Мусор собирали в пластиковые мешки и завязывали проволокой. Хофман раскрыл ближайший мешок и перерыл его содержимое. Он обнаружил сигаретные окурки, старые газеты и журналы, нечитабельные записи телефонных разговоров и несколько комков порванной бумаги с надписью «Свами ведет к звездам». Он внимательно осмотрел каждую мелочь, но не нашел ничего, что можно было бы отнести к бумагам «Койот инвестмент». Во втором мешке была такая же коллекция барахла плюс использованные чайные пакетики и кофейные фильтры. Третий мешок был набит компьютерными распечатками, выглядевшими многообещающе, но на поверку оказавшимися счетами дебиторов финской импортно-экспортной компании, размещавшейся на десятом этаже. Из четвертого мешка воняло гнилыми дынями, а пятый был набит мокрыми бумажными полотенцами. Зато в шестом Хофман наткнулся-таки на джек-пот, который искал.
Разворачивая какой-то лист бумаги, лежавший почти сверху, Хофман увидел название «Койот», а ниже слова: «Со стола Н. Х. Хаммуда». Это была записка в бюро путешествий с просьбой организовать встречу его кузена Хусейна, который должен был вскоре приехать из Багдада. Внизу стояла подпись «Хаммуд», под которой секретарша напечатала: «Председатель Совета». Хофман внутренне улыбнулся: владелец таинственной «Койот инвестмент» был действительно из Ирака. Это уже кое-что.
Дальше в мешке шла всякая ерунда; но на самом дне, в маленьком полиэтиленовом пакете, Хофман обнаружил сокровище. Сперва он чуть не отбросил этот пакет нераскрытым — такой он был легонький; но потом, подняв его к свету, увидел, что в нем лежат узкие полоски бумаги. Это был пакет с обрезками! Хофман даже чмокнул в воздухе губами. Для одного дня достаточно. Прихватив пакет и записку Хаммуда, он вылез из контейнера и быстро пошел по проулку, чтобы не столкнуться с уборщиком, который придет с новым грузом.
Хофман отнес находку через Гайд-парк на Норт-Одли-стрит в свою контору и там принялся с азартом складывать разрезанные бумаги на полу, выкладывая обрезки по очереди и подгоняя кусочки машинописи, словно решал головоломку. Сложить их оказалось легче, чем он ожидал, даже, как он вдруг понял, слишком легко: не считая нескольких фрагментов машинописи, все полоски были чистыми.
Рассмотрев некоторые обрезки, Хофман понял, что перед ним — чистые бланки. Сверху каждого листа была одна и та же шапка: «Оскар трейдинг К°, АО» и номер почтового ящика в Панама-Сити. Ниже — два телефонных номера, один в Тунисе, другой в Женеве. И больше ничего. Разочарованный, он склеил один из листов скотчем и положил в выдвижной ящик стола. Его даже не удивило, что кому-то вздумалось резать чистые бланки; вспомнил он об этом лишь много позже.
Глава 3
Лина Алвен была одной из «молчаливых». Кабинетом ей служила маленькая комнатка в бухгалтерии рядом с компьютерным залом. На сером металлическом столе стояла лампа и фотографии ее родителей в посеребренных рамках, которые она начищала раз в неделю. В остальном кабинет был таким же неухоженным, спартанским, как и у других «доверенных сотрудников» фирмы. В тот вечер она досидела на работе до половины седьмого, гадая, не появится ли снова «мистер Уайт». Она не могла представить себе, кто он такой и зачем приходил; загадочен был даже сам факт посещения. Раньше такого не бывало — иракцев, работавших в «Койот инвестмент», никто не навещал.
В шесть пятнадцать в ее дверь заглянул главный бухгалтер профессор Саркис и спросил, почему она все еще на работе. Хотя все называли его «профессор», единственным учебным заведением, которое он окончил, были вечерние курсы в Багдаде, где он на скорую руку обучился бухгалтерскому учету. В одном ухе у него торчал слуховой аппарат, видимо плохо работавший: он все время стучал по нему ладонью.
Лина пробормотала что-то про необходимость подготовиться к месячной проверке отчетности. По взгляду Саркиса, по тому, как он торчал в дверях, словно вынюхивая что-то своим огромным носом, она поняла, что тот знает о странном посетителе. Больше всего Лина хотела, чтобы он просто спросил: «Знаете ли вы человека по фамилии Уайт?» — и чтобы она могла ответить, что нет, она никогда о нем не слыхала и не знает, зачем он заходил. Но Саркис ничего не спросил, только недоверчиво посмотрел на нее и покачал головой. Плохо, подумала Лина, значит, он ее подозревает.
Не думай об этом, сказала она самой себе. Так она старалась относиться ко всем странностями, с которыми сталкивалась в «Койот инвестмент», и так же поступали почти все ее коллеги-арабы. Не поднимай глаз, обналичивай полученный чек, трать свои деньги — так жили «молчаливые». За три года, которые Лина проработала в бухгалтерии, — сначала бухгалтером, потом руководителем группы обработки данных, — она научилась задавать как можно меньше вопросов. Она не знала, откуда берется богатство Назира Хаммуда, и не имела желания узнавать. Как и большинство доверенных сотрудников Хаммуда, она боялась его и оставалась у него работать по той же причине, что и почти все ее соотечественники: во-первых, здесь хорошо платили, а во-вторых, уходить было страшно.
После профессора Саркиса к ней зашел молодой иракский сотрудник Юсеф. Он появился в бухгалтерии недавно, но успел проникнуться к Лине нежными чувствами — присылал ей цветы, коробки с финиками, арабские любовные стихи и уже несколько раз специально задерживался на работе, чтобы пригласить ее на обед. Он был зануда. В тот вечер от него разило одеколоном, что было дурным предзнаменованием. Усевшись на стол Лины, он уверенным тоном, не допускавшим возможности отказа, сообщил ей, что заказал места у Блэйка, не забыв похвастаться, что это самый дорогой ресторан в Лондоне.
— Я занята, — ответила Лина, даже не глядя на него.
Юсеф был ошарашен.
— Вы заняты каждый вечер?
— Да, каждый вечер. — Господи, какой зануда, подумала она.
Не обращая внимания на приунывшего поклонника, так и сидевшего на столе, Лина заперла шкафы. Ей с самого начала было ясно, что Юсеф принадлежит к числу мужчин-арабов, лишь старающихся выглядеть современными. Потом же они сделают все, чтобы превратить бывшую возлюбленную в постоянно беременную домашнюю рабыню. Все они были одного поля ягоды. Вот почему Лина ни за что не хотела выходить замуж и давно научилась отшивать сладкоголосых кавалеров.
Она была привлекательна. Мужчины обращали внимание на ее лицо и фигуру даже тогда, когда она старалась быть как можно более незаметной. Коротко подстриженные шелковистые черные волосы сверкали, как ценный мех. Их дополняли черные, словно нарисованные углем брови, высокие скулы и правильный крупный нос. У нее было лицо мусульманской принцессы. Зная это, Лина специально носила свитера в обтяжку и самые короткие юбки, какие продавались в «Оксиденте», — тоже своего рода «таккийя». Но все равно Лина не могла отделаться от ощущения принадлежности сразу к двум мирам: она одновременно была и женщиной Востока, и женщиной Запада, заложницей своей судьбы и ее хозяйкой. Таков еще один удел «молчаливых»: они так до конца и не понимали, кто же они на самом деле.
Лина Алвен тоже была эмигранткой из Ирака, хотя и иного сорта, нежели Хаммуд. Ее родители принадлежали к старой аристократии. Такие люди когда-то с презрением смотрели на нуворишей вроде Хаммуда, но в последнее время научились кое-как с ними ладить. Семья бежала из Багдада в 1968 году, когда к власти пришел Правитель, — сначала в Амман, а потом в Лондон. В эмиграции ее отец стал кем-то вроде арабского Эшли Уилкса — благородный патриций, всячески старавшийся приспособиться к изменившимся обстоятельствам, но не сильно преуспевший в своих стараниях. Его жена умерла вскоре после приезда в Англию. Своего единственного ребенка — Лину — он учил быть сильной, независимой, полностью включенной в новое окружение — словом, такой, каким сам он стать не смог.