Вазкор, сын Вазкора

Помимо девушек, у меня было мало приятелей и ни одного человека, которому я мог доверять.

Золотые и серебряные маски Эррана смотрели искоса на кукушку в своем гнезде. Их отношение ко мне менялось ежесекундно. То они готовы были относиться ко мне как к низшему существу, наряду с Темным Народом, которого можно пинками гонять из конца в конец дворца и не нести за это никакой ответственности, а в следующий момент они вспоминали, что я нахожусь под покровительством Эррана, пользуюсь его особым расположением. Я был в его запасном буфете на случай будущей нужды, и меня нельзя было увечить.

Несмотря на клеймо неприкосновенности, я обучился эшкирскому искусству боя на мечах и нашел уроки полезными, так как время от времени та или иная группа солдат затевала со мной ссору. Это обычно были бронзовые, как бы равные мне по классу, которые были недовольны введением в их среду незаконнорожденного представителя племен – никто из них, я думаю, не верил, что я потомок Уастис, хотя многие соглашались, что я, возможно, происхожу из чресел Вазкора. Они устраивали мне кошачьи концерты, плевались, и вскоре начинался веселый танец, во время которого они узнавали, что племена выращивают крепких мужчин, как бы они ни ошибались во всем остальном. В конечном итоге все мы бывали в крови, и на ногах оставался один я, и серебряные командиры, наблюдавшие драку, похлопывали меня по спине и пинали своих офицеров в зад, а я в тот вечер был рад наличию слуги, который пробует пищу перед подачей на стол на случай отравления. После первой такой стычки я научился смотреть на эти сцены и снисхождение серебряных как на развлечение. Я думал: ты собака этого человека, так и будь его собакой. Лай, рычи и кусай, а потом виляй хвостом, когда господа похлопывают тебя. Кости ведь очень сочные. А внутри своей собачьей шкуры ты все-таки человек сын более великого человека, чем вся эта свора злобных дворняжек.

Эрран организовал круглосуточную охрану вокруг меня. Не только те четверо, что скакали всегда рядом со мной в городе, или матерчатолицые, которые пробовали мое вино и мясо – никто из них не умер; их присутствия было достаточно для отпугивания отравы, – но еще и другие, редко видимые, но вездесущие шпионы Эррана.

Однажды, когда я со своей стражей и еще пятнадцатью всадниками ехал по узкой улице, которая относилась к территории Эррана, с неба выстрелила серебряная стрела. Я воевал в войнах крарла не без того, чтобы приобрести сообразительность и быстроту реакции; я спрыгнул с лошади, как только до моих ушей донеслось тонкое пение древка. И вовремя. Стрела прошла сквозь мои волосы; еще секунда, и она причесала бы мои мозги.

В следующее мгновение через стену перелетел целый рой мужчин.

Нет лучшего места для засады, чем разрушенная заснеженная улица.

Мне было дозволено носить меч, щедрость Эррана, и я косил им вокруг себя с приличными результатами. Но тут я увидел, в чем наша беда. Нападавшие были в основном серебрянолицые, и хотя они были явно врагами, бронзовые в моей группе не стремились запятнать себя косьбой вышестоящего класса. Обычно только командиры бились с командирами, простой воин бился с простым воином. Хотя Эрран старался выбить из них догмы, он все-таки ожидал от бронзовых низкопоклонничества перед серебряными и золотыми в его дворце, и тем самым подорвал теорию в самом источнике. Правда, они сплотились, и их мечи вспороли кишки многим серебряным маскам, но они не вкладывали в это душу, я легко мог предвидеть черное поражение, поскольку нападавших было вдвое больше.

Тут с тех же стен, с которых соскользнули нападавшие, спрыгнули городские рабы, Темные Люди, с их синими выбритыми макушками и деревянными лицами-чурбанами, подобно уродливым ожившим изображениям, заведенным каким-нибудь обезумевшим волшебником. Без единого боевого клича или смертельного стона они ринулись на мечи серебряных масок и прикончили их. По завершении боя рабы молча скользнули назад.

В тот вечер я подошел к Эррану и попросил охрану из Темных Рабов. Он ответил, что таковая у меня всегда была, а кто же еще, по-моему, составил подкрепление?

Бесплодное нападение было организовано Ореком, человеком Кортиса, родственником и обожателем Демиздор. Эрран не стал предпринимать ответных действий. Я был жив. Кортис потерял людей, которых у него и так было мало, и Орешка, несомненно, заставят пожалеть о своем порыве.

Прошло три городских месяца, почти четыре по календарю племени. В глубоких верхних долинах далеко на востоке от Эшкорека крарлы пережидали снега в своих палатках. Тот другой мир, с которым я навсегда покончил, казался мне историей, которую я прочитал в одной из эшкирских книг. Я возвращался туда только в своих снах, снова воевал в их войнах и жил по их законам. Мне снилось, что я убиваю Эттука, но не так, как на самом деле, при помощи энергии, которая вспыхнула только однажды подобно молнии, а своими руками или ножом. Снова и снова я сворачивал ему шею или вонзал нож в его пузо; снова и снова он поднимался, кроваво смеясь, и мне приходилось схватываться с ним опять. Был также еще один кошмар, от которого я вскакивал в поту. Я видел в этом сне Тафру, всю черную, в ее черном платье и шайрине, с черными волосами, в которых до последнего дня не было ни одного седого волоса. Она стояла над колодцем, а за ней, ослепительно белая на фоне ее черноты и серого тумана сна появлялась женщина, подобная вампиру, в белом платье, с белыми волосами, и белая ткань закрывала ее лицо. Она долго неподвижно стояла за моей матерью, и Тафра не видела ее.

Потом очень медленно эта женщина отводила вуаль от лица, и оказывалось, что у нее не лицо, а серебряный череп, и она не женщина, а большая кошка, рысь. И в этот момент я понимал, что Тафра стоит не над колодцем, а над могилой.

Сны обладают странной силой. Какими бы банальными и детскими мне ни казались их символы, я не мог освободиться от них, и с интервалом приблизительно в двадцать дней я пугал девушек, деливших со мной ложе, тем, что кричал и бился, как будто на меня напала целая армия.

Но однажды наступила ночь, когда сон начался по-старому, и я начал трястись и содрогаться во сне, но внезапно все изменилось. Вуаль упала с лица белой женщины, и открылись только стертые от дождя и непогоды черты статуи, поросшие мхом и безобидные, а моя мать Тафра наклонилась к колодцу, и когда она выпрямилась, она была красива, как в моем детстве. Это было изгнанием того сна. Он больше никогда не повторялся. И спасла меня от него Воробей, моя музыкальная девушка. Она сказала мне утром, что я кричал во сне, и она шепнула мне на ухо, что все хорошо, не будя меня. Она давно научилась этой хитрой уловке, чтобы успокаивать кошмары сестры, когда они спали вместе в маленькой бедной кровати в бедном квартале Эшкорека.

Несмотря на предложения Эррана, насколько мне известно, ни одна девушка не забеременела от меня, да и ни от какого другого мужчины, коли на то пошло; за все время, что я был там, я ни разу не видел приподнятого над животом пояса, хоть и множество поднятых юбок, которые могли бы объяснить вздутые впоследствии пояса, и детей вообще было мало. Я подозреваю, что городские женщины стали бесплодными, их чрево ссохлось, как мозги их мужчин, от легенд и чрезвычайной великолепной бедности. Повалил снег и задули ветры. Они грохотали по городу, как призрачная канонада.

Яростные кони любили гоняться с ветром наперегонки. Они проделывали это каждый день, когда их выпускали на равнины парка. Когда я был маленьким, Тафра сказала мне, что в ее племени богом ветра был черный конь; иногда он проносился по склонам, и у кобыл появлялись жеребята. Все эшкирские кони казались детьми этого бога ветра, когда он пролетал мимо, они возбуждались и, казалось, хотели гнаться за ним вслед.

Со-эсский конюший Синий Рукав сказал, что, когда установится мягкая погода, мы отправимся в долины северных гор на весенний отлов лошадей. Он прислонился к тонкому черному кедру и свистнул лошадям, которые с бешеной скоростью носились по коричневому тающему снегу равнины, а мощный ветер трепал их гривы и развевал хвосты.