Вазкор, сын Вазкора

– Если это так, рабыня ослушалась…

– Эта женщина, твоя Чула, ослушалась меня. Я с ней покончил. Она больше не имеет ко мне никакого отношения. Видишь, Финнук, здесь много свидетелей, которые это слышат.

Чула завыла. Она упала лицом в грязь и заколотила ногами.

– Подожди, Тувек Нар Эттук, – увещевал Финнук. – Она сделала глупость, и ты должен побить ее. Но не выбрасывать же ее за это. Как же твои сыновья?

– Они не сыновья мне. Я отказываюсь от сыновей этой матери. Может быть, она и в этом была нечестна со мной. Мне что же, покрывать ее распутство?

Он тяжело топтался вокруг своего костра, бросая свирепые взгляды, в растерянности.

– У нее было приданое, – сказал он наконец.

К этому я был готов. Я швырнул рядом с Чулой кожаный мешок с золотыми кольцами, военными трофеями, стоившими больше, чем то, что он дал мне с Чулой, не вернув изумруд, который теперь носила Тафра. Он тут же указал мне на это.

– Эшкирская рабыня, которую испортила твоя потаскушка, принесла мне корсаж из изумрудов. Финнук может прийти и выбрать.

Он покачал головой. Он не хотел сдаваться на этом, но не мог найти выхода. Кроме того, я выглядел злым, бешено злым, как бык, которого не пускают к коровам. На самом деле я не был так зол, только опьянен массой новых до боли эмоций. Я выкраивал себе одежду по своим меркам, и Финнук с его дочерью попадали за линию среза.

– Тувек-Нар-Эттук, – сказал он, – она недостойная пыль. Она огорчила тебя, и я ее проучу. Я подержу ее в палатке моих женщин несколько лун. А потом ты решишь.

Я пожал плечами.

– Это мне безразлично. Бери ее и бери золото. Мне она не понадобится, пусть даже упадет луна.

При этих словах Чула поднялась. Она рванула на себе волосы и пронзительно закричала:

– Тувек! Тувек! Тувек!

Безумнее ее глаз я еще не видел. Они говорили мне о моей несправедливости к ней, мне стало неприятно. Но в моем мире не было места ни для кого, кроме одной.

– Я женюсь на эшкирской женщине скорее, чем возьму эту кобылу, – сказал я.

И я пошел прочь от костра Финнука, и снова позади меня царило молчание, только потрескивал огонь.

После этого я пошел к Котте. Она встретила меня у полога.

– Я пришел за эшкирянкой, – сказал я.

– Неужели, воин? – сказала Котта. – Я обработала рану, но у нее жар, у твоей рабыни. Если ты возьмешь ее в свою палатку и ляжешь с ней, ты ее убьешь. Городские женщины по большей части несильные, и она не выдержит этого.

– Тогда я не лягу с ней, – сказал я. – Пусть остается здесь.

Слепые глаза Котты, которые, казалось, все видят, нервировали меня.

– Это новая болезнь, – сказала она. Но когда я нырнул в палатку, она добавила:

– Тафра еще не видела своего сына сегодня вечером, я думаю. – С Тафрой будет ее муж, – ответил я. – Я пойду завтра.

В палатке целительницы стоял сумрак, темный дымный свет. Демиздор лежала на коврах, голова ее была отвернута от меня. Я увидел, что она без маски; только легкая кисея ее светлых волос скрывала лицо. Сердце у меня так забилось, что палатка запрыгала перед глазами. Но я подошел к ней спокойно.

– Демиздор, – сказал я, – я отвел эту женщину назад к ее отцу. Другие мои жены не обидят тебя. А когда закончится время битв, и мы придем на летнюю стоянку, я женюсь на тебе. Ты будешь моей первой женой вместо Чулы. Очень тихо она спросила:

– Смогу ли я вынести эту ни с чем не сравнимую честь?

Под цветком все еще была гадюка, как я убедился. Я не ответил. Я приподнял пелену белокурого шелка с ее щек и нежно повернул ее лицо к себе. Ресницы ее дрогнули, как во сне; она ни за что не хотела смотреть на меня.

– Ты будешь носить городскую маску, – сказал я. – Не серебряного оленя, та у другой. У меня есть лучше, серебряная рысь с янтарными украшениями для волос. И я достану для тебя тонкой ткани у моуи. Она будет лучше для твоей кожи.

– Почему ты утруждаешь себя ухаживаниями за мной, воин? – проговорила она. – Я твоя собственность. Ты можешь использовать меня в любое время, как пожелаешь.

И тогда, я не мог бы объяснить как, но я понял – может быть, по ее глазам или тону, который не был холодным и резким, как раньше, – что она в тех же сетях, что и я.

Я наклонился и поцеловал ее. Несмотря на болезнь, губы у нее были прохладные и свежие. Она схватила мои руки и прижала меня к себе. Я никогда не мог представить себе, что нечто подобное может сделать меня счастливым.

Однако когда я отпустил ее, она отвернулась от меня и снова спрятала свое лицо, шепча на своем языке, который я не мог больше понимать. Ее любовь ко мне, должно быть, бродила в ней уже какое-то время, превратившись против ее воли в вино, которое я только что попробовал. Тогда мне не пришло в голову, что ей стыдно смотреть мне в лицо, что она может считать унизительным для своей крови и гордости и даже сомневаться, в своем ли она уме, если страстно желает того, на кого ее род плюет.

Я вышел из палатки Котты, окрыленный победой, убежденный в своем счастье.

Пусть ни один мужчина не считает себя счастливым, пока боги не поставят клеймо счастья на его спине.

Глава 2

Бои и налеты месяца Воина прошли, и зеленый месяц, что наступает после него, тоже прошел; был месяц Девы, месяц свадеб, и крарл обосновался среди диких полей и садов и оседающих белых камней на восточных пастбищах, когда Демиздор пришла в мою палатку.

Она долго была в лихорадке, а потом ослабла и была хрупкой как листочек. Очень многое могло бы сказать мне, как она боится прийти ко мне, но я все еще был глуп и, видя желание в ее глазах и прикосновениях, думал, что битва выиграна. Зная, что она еще больна и слаба, я оставил ее на попечении Котты в ее палатке. Здесь Демиздор обитала, ни с кем не общаясь, кроме целительницы и меня. Хорошо, что она находилась под моим покровительством. Я знал, что женщины крарла ненавидели ее за ее красоту и отличие от них – повторялась история Тафры. И Тафра тоже ненавидела Демиздор, по этому поводу Котта и моя мать ссорились. Я не знаю, какие слова произносились и какие угрозы сулились. Конечно, у Котты не было другого выбора, она должна была приютить эшкирянку, так как я приказал ей. Вскоре Демиздор оправилась настолько, что могла ездить верхом на муле за мулом Котты во время наших путешествий – до этого она ездила в паланкине, закрепленном между двумя лошадьми, с навесом от солнца, такое удобство обычно предоставлялось женщинам после родов, если крарл был на переходе. Когда каждый вечер разбивался лагерь, Демиздор сидела перед палаткой Котты без дела, на что не отважилась бы ни одна женщина крарла. Когда зажигались лампы, я приходил навестить ее, потому что не мог держаться в отдалении.

Мы не вели серьезных разговоров, редко прикасались друг к другу. Для утоления моего голода это было меньше крошки, и язык ее все еще был остер. Она выговаривала мне за мою дикость, насмехалась надо мной; кляла наше невежество, отсутствие книг и музыки; наше отношение к женщинам и самим себе. Я все это сносил, потому что ее глаза опровергали ее слова. Ее глаза теперь смотрели на меня, как смотрели и другие женские глаза. Отчасти я радовался моему воздержанию и готов был ждать, пока она окрепнет, прежде чем спать с ней, потому что она тоже ждала; это было ясно. Она хотела меня – пусть я был шлевакин (городское слово для обозначения варвара, мерзавца). Поэтому я заставил ее ждать, как она заставляла ждать меня, хотя почти каждую ночь мои сны были заполнены ею. И когда я отсутствовал одну-две ночи во время битв или грабежей, я постоянно думал о ней и никого не брал в свою постель. С тех пор, как я стал мужчиной, я никогда так долго не бывал без женщины, но я знал, что пир приближается.

Между тем я оставил Чулу в палатке ее отца. Я не отрекся от нее формально перед священником; после первой буйной сцены я утратил интерес к этой драме. Официально Чула оставалась моей женой, но никто не заблуждался относительно того, что я ее выгнал. Финнук упорно держался за надежду, что я смягчусь, и не приходил за изумрудом, который я предлагал ему взять, но оставил себе золото. Я никогда не видел ее в крарле. Думаю, они специально держали ее подальше от моих глаз.