Вазкор, сын Вазкора

Узы, которые связывали двадцать три человека в единое целое, уже лопнули, и от их приветственного крика в мою сторону осталось лишь облачко пара, таявшее на морозном воздухе. Я понял тогда, что мне следовало бы привязать их к себе прочнее, что я мог бы выиграть от этого. Они уже были готовы к братской битве на крови; возможно, после этого они бы последовали за мной, были бы силой за моей спиной. Но теперь слишком поздно, время было упущено, ускакало вместе с ними за холмы. Даже пять человек Эттука, которые еще были со мной, стремились домой, их опасное приключение – всего лишь история, которую не терпелось рассказать. Я упустил свой шанс.

И заставила меня упустить его не столько небрежность, сколько гордыня, овладевшая мной, когда я вошел в крепость, и никогда не затихавшая в моих жилах. И еще усугубила ее моя богиня-рабыня. Ее острое, как бритва, презрение только обострило мое собственное. Я видел их всех ее глазами, стадо, которым не стоит управлять.

Пока я медлил там, другой мрачный фарс толчком ударил меня. Не часто мертвые сидят среди поминальщиков на своих собственных похоронах. Воинам Эттука я сказал:

– Когда мы перейдем через хребет, может быть, нам следует продвигаться тихо. Приятно увидеть, как о нас скучают и кто.

И они оскалили зубы, пробуя эту шутку на вкус, хотя они уже утратили верность мне.

И так мы вошли в крарл Эттука осторожно, как мыши.

Подъехав поближе, я мог ясно расслышать, чем они занимались.

Стояло непрерывное жужжание и завывание, а иногда раздавались резкие крики, как будто зверь попал в капкан. Их потери были больше, чем в остальных крарлах: семь погибших под пушечным обстрелом, семь украденных или мертвых, и один из них – наследник вождя. Им ничего не оставалось, кроме ночного бдения по мертвым, по обычаю, на четвертую ночь.

Я предоставил солдат Эттука самим себе и привязал городских лошадей на окраине лагеря. Что бы ни было, я не предполагал, чтобы воины вернулись и украли лошадей, однако Демиздор я держал при себе, все еще верхом.

Как я мог видеть из сосняка, они очистили внизу большую площадь. Я пошел туда, скрываясь в тени деревьев, чтобы посмотреть представление.

По углам площади горели факелы, а в центре полыхал костер. В нем горела пара молодых деревьев. Они стояли вокруг костра – моя убитая горем родня.

С западной стороны были женщины. Чула стояла впереди, во всех своих украшениях. На ней было все, что я дарил ей когда-либо, сверкая и мерцая всеми цветами, куча награбленного добра. Волосы ее были разметаны, платье изорвано, а руки и округлые выпуклости грудей расцарапаны ее ногтями. Ее шайрин прилип к лицу от слез, но кулаки были сжаты. Сквозь ее плач ощутимо проглядывала ярость. Она утратила свое королевское положение из-за моей смерти и могла убить меня за то, что я умер.

За спиной моей первой жены две других всхлипывали менее сильно, их дети окружали их. Четыре маленьких сына Моки жались к ее коленям и тяжелому животу и тоже плакали, не понимая, как обычно плачут дети, когда взрослые разыгрывают панихиду. Асу держала на руках свою маленькую дочь, которая удивила меня тем, что все еще жила, но ее мать поливала ее слезами так, как будто собиралась утопить сейчас. Три мальчика Чулы выстроились подле своей матери, демонстрируя свою печаль, как она, хотя старшему было всего четыре с небольшим. Они были похожи на трех крошечных черных медвежат в своих зимних меховых одежках. Несомненно, позднее она начала бы кричать, что они лишились наследства, которое ушло в могилу вместе со мной.

Там было множество других женщин, заламывающих руки и время от времени поднимающих головы, воя как волчицы. Они оплакивали тотемы клана – сына вождя и солдата, а не человека по имени Тувек или своих собственных мужей.

Я стал искать Тафру, и сердце мое тяжело и громко стучало, но ее нигде не было. Я вспомнил, в каком она была положении, когда я ушел, и подумал, что она могла заболеть, узнав плохую весть. Эта мысль убила всякое удовольствие от спектакля, и я уже собирался идти искать ее немедленно, когда забили в барабаны мужчины на восточной стороне костра. Из гущи воинов вышел Сил, его смоляное лицо было сейчас разрисовано, как череп, белыми полосами на черном фоне, и на нем была его колдовская одежда, вышитая символами, платье танца войны. Он сцепил руки на резном изображении одноглазого змея на своей груди, а позади него двигался Эттук, согбенный, как будто гора несчастья лежала на его плечах. Это приковало меня к месту. Они собирались петь смертный гимн в мою честь. Они, мои лучшие враги, собирались превозносить мои добродетели перед своими богами и петь о радости, которую я доставлял им при жизни. Они собирались умолять Богов Черного Места освободить меня и вернуть им.

Люди слегка расступились, чтобы дать место Силу у огня. Он начал топать и махать руками, как одна из тех птиц, которых я видел днем, тех, что кормились на трупах. Пока он так топтался, он бросал щепотки какого-то зелья в огонь, и они разбрызгивались и шипели.

Он скрипел имена мужчин, которых потерял крарл; при каждом из имен пронзительно вскрикивали одна-две женщины. При моем имени поднялся мощный стон, и воины застучали копьями.

– Наш хозяин – Смерть. Смерть – бог, – верещал Сил. – Двенадцать наших сыновей взял он, но худшая потеря, чем все наши сыновья, сын вождя. Надежду крарла, восходящую звезду среди палаток взял он.

Чула завопила, изумительно попав в тон. Три крошечных медвежонка от страха нырнули в ее юбки. Мне стало жаль их.

Эттук громоздился в ярком свете огня. Он показывал наконечники копий, золотые браслеты и бронзовые ножи, которые я добыл в последние месяцы войны. По ритуальному порядку, он хвалил мою доблесть и ум.

– Тувек, цветок моих чресел, лучший из моих сыновей. Щедрый ко мне, как дождь к пастбищу, храбрый, как леопард, в сражениях. Кто не помнит мужества Тувека, когда враг бежал перед ним, как кролик? Кто был молодым богом, скачущим среди воинов? Это был мой сын Тувек. Он, который заставлял женщин вздыхать, как пшеничное поле на ветру, который топтал мужчин копытами своего коня, чьи руки были крепче меди и чей ум острее алмаза, чье желание рождало сыновей, а гнев – тишину. Ах, Тувек, мой сын, что там такое в долине смерти держит тебя? – Он потер свое лицо, цвет которого свидетельствовал о здоровье и веселье. – Когда пришли налетчики, – ревел Эттук, – кто как не Тувек отважился преследовать их? Пытаться скрестить оружие с городами означает смерть, но он все равно пошел. Я запретил ему ради его безопасности, но он не послушался. Он пошел спасать своих братьев, солдат. Он умер за них. Кто не будет плакать по Тувеку, моему лучшему из сыновей, господину всех воинов?

Звериный надгробный плач хлынул снова, копья загрохотали.

Сил поднял руки, и пунцовое солнце и белая луна закачались на его вороньих рукавах.

– Смерть, – пел Сил, – в твоей темной палатке стоят наши мужчины. Пощади, Смерть, пощади. Верни нам наших мужчин, верни нам сына нашего вождя. – Потом, возвысив голос, он стал кидаться на все четыре стороны света, север, юг, восток и запад, с любой из которых мог прийти ответ, именно поэтому они ждут четыре ночи, по темноте на каждую, прежде чем найти ответ. – Тувек, – визжал Сил, – возвращайся к своему народу, возвращайся из черной палатки, возвращайся из рощи теней к теплому очагу. Может, Смерть подарит тебе лошадей и собак, но у тебя есть лошади и собаки в стране жизни. Смерть может подарить тебе женщин, но они не приносят плодов, а у тебя есть женщины из плоти и крови, которые принесут. Все, что может предложить Смерть, у тебя уже есть. Тувек, возвращайся к своему народу.

– Не говори больше ничего, – сказал я, выходя на яркий красный свет.

– Я здесь.

Только в легенде мертвый отвечает на зов, и встретить его страшно, у него нет обычно головы или еще чего-нибудь. На живой земле никто не приходит; мольбы и увещевания – просто часть погребального песнопения. Хотя они лают, они не ждут кости.

Я мог десять раз повторить мои слова, а они все молчали. Их глаза ползли по мне, как мухи. Потом какая-то женщина упала в обморок – хотя даже женщины много пьют перед бдением по мертвым, и я думаю, ее доконало пиво, а не призрак. Тут Сил изменил свой мотив. Прыгнув вверх, как будто его подштанники наполнились воздухом, он вихрем налетел на меня, колотя руками и кудахча: