Любовь и педагогика

– Я произвела его на свет, друг мой!

– А он у тебя родился, дорогая!

– Ну как, вы все еще хотите умереть? – спрашивает врач.

– Бедняжечка! – произносит Марина.

Отец берет младенца и несет на весы, оттуда в особую ванночку, приготовленную специально для этого случая, куда погружает его с головой, чтобы по водомерной трубке определить, каков его объем. По весу и объему вычисляется плотность, первоначальная плотность гения. Авито измеряет рост сына, лицевой угол, черепной угол, а также все прочие углы, треугольники и воображаемые окружности. Эти данные откроют специальную тетрадь.

Дом подготовлен к достойному приему гения: потолки высокие, как теперь в моде, вентиляция, освещение, стерильность. Повсюду барометры, термометры, плювиометр, аэрометр, динамометр, карты, схемы, телескоп, микроскоп, электроскоп – все для того, чтобы гений, куда ни бросит взгляд, натыкался на науку, пропитывался ею, – не дом, а рациональный микрокосм. И в нем есть свой алтарь, манифестация культа, – кирпич, на котором выгравировано слово «Наука», а чуть выше – колесо на оси; это единственное место, которое дон Авито отвел символике – или, как он это называет, религии.

III

Появился младенец, объект воспитания, и сразу возникает первая проблема: какое дать ему имя? Ведь имя, которым человека нарекают, дается на всю жизнь и может составить его счастье или несчастье; оно постоянно оказывает влияние на своего носителя. Недаром многие говорят: «Всем во мне я обязан своему имени». Нешуточный это вопрос, как тебя назовут и как ты будешь называть себя сам!

Имя надо выбрать греческое, ибо греческий – язык науки, да к тому же он звучен и выразителен. Карраскаль еще раз перечитывает послание, в котором самобытный философ дон Фульхенсио отвечает на его вопрос по поводу имени; послание гласит:

«Случается, что человек носит свое имя как проклятие, как горб, прилепленный от рождения. Строго говорят, следовало бы ждать, пока человек себя не проявит, а тогда уж давать ему имя, соответствующее его делам; пока характер не определится, мояшо было бы пользоваться временным или промежуточным именем, ибо совсем без имени нельзя. Псевдонимы и прозвища более соответствуют своему назначению, чем законные имена, ибо среди всех законных вещей едва ли сыщешь хоть одну стоящую, да и та окажется стоящей отнюдь не в силу своей законности, а вопреки ей». Затем дон Фульхенсио предлагает несколько имен, в том числе: Фисидоро, дар природы; Нисефоро, наблюдатель; Филалетес, любитель истины; Анисето, непобедимый; Алетофоро, носитель истины; Теодоро, богом данный, и Теофоро, несущий в себе бога (понятие «бог» трактуется самобытным философом по-своему); Аполодоро, дар Аполлона, бога солнечного света, отца истины и жизни… Авито колеблется; он склоняется к имени Аполодоро из-за его символического значения, но главным образом из-за того, что оно, как и его собственное имя, начинается на «А», и можно будет отцу и сыну пользоваться одним чемоданом, не придется менять метки на салфетках и скатертях – «А. К.». Но в этом имени один минус: Аполлон – языческий бог, плод религиозных предрассудков, что там ни говори. С другой стороны, Аполлона нужно воспринимать теперь только как символ, символ света, солнца, источника жизни па земле. Авито решает остановиться на имени Аполодоро, по тут вмешивается внутренний голос: «Ты уже пал и хочешь вторично пасть, ты падешь еще сто раз, ты только и будешь делать, что падать; ты вступил в сделку с любовью, инстинктом плоти; теперь миришься с языческим предрассудком, твой сын будет носить это имя как клеймо, а запросто его будут звать Аполо; лучше нареки его Теодоро, оно привычнее и проще, а означает то же самое: далеко ли от Аполлона до бога?» Авито отвечает этому нахальному бесу, вселившемуся в него, когда он влюбился: «Нет, Аполлон не то же самое, что бог, и Теодоро означает совсем не то, что Аполодоро, потому что в Аполлона теперь никто не верит, он давно уже поэтическая фикция чистый символ, тогда как в бога некоторые еще верят' так что, если я назову сына Аполодоро, никому и в голову не придет, что я верю в действительное, реальное существование Аполлона, но, если же я окрещу его – нет, что это я? – если я нареку его Теодоро, всякий подумает, что я верю в бога. О боге можно будет говорить нам, людям рационального склада ума, когда никто в него верить не будет, а останется он чистым символом… Вот тогда он нам пригодится!» Но голос – все свое: «Ты пал, пал, ты падешь сто раз и будешь падать без конца… Разве ты не можешь назвать его А, В, С или X, как в алгебре? Одинаковое отступничество назвать его Аполодоро или Теодоро; ты дай ему имя, лишенное значения, условный знак, назови его Акапо, Бебито или Футоке, что само по себе не означает ничего, и пусть он сам наполнит свое имя содержанием; напиши на бумажках разные слоги, положи в шляпу и тяни три подряд, сложи вместе – вот и будет ему имя». Авито в ответ: «Замолчи! Замолчи! Замолчи!» – и останавливается на имени Аполодоро, не дожидаясь, пока сын заслужит и подтвердит его своими делами.

Сон Марины стал глубже, опустился в глубины извечной реальности. Корда она дает сыну грудь, то ощущает себя источником жизни. Иногда малыш, оторвавшись от груди, смотрит на нее или играет соском. Когда он улыбается во сне, мать говорит себе: «Это ему снятся ангелы». Она же видит во сне только одного маленького ангела, которого прижимает к груди, словно хочет вернуть его в свое лоно, чтобы он мирно спал там, подальше от мира.

Авито то и дело спрашивает: «Ну, как? Хватает у тебя молока? Ты не чувствуешь истощения?» При этом он не довольствуется заверениями жены, а посылает ее молоко на микробиологический и химический анализ.

– Ты понимаешь, если кормление идет во вред тебе или ребенку, то существует такая вещь, как рожок, теперь это не проблема…

– Рожок?

– Ну да. Рожок самой последней конструкции, и к нему – пастеризованное молоко; искусственная лактация – отличная штука, это же система, она намного лучше чем естественное кормление, можешь мне поверить…

– Лучше? Но если можно естественно…

– Оставь ты естественное! У природы недоделки, повсюду недоделки, как говорит дон Фульхенсио…

– Но тут, я думаю, естественное все-таки…

– Да что тебе думать? Что тебе думать, если ты сама и есть природа? Я тебе говорю, что лучше всего рожок…

– Но пока у меня есть молоко…

– Ну, я не возражаю, однако… Пойми, ведь сама педагогика – не что иное, как психический рожок, искусственное питание того, что за неимением лучшего слова принято называть духом.

«Ты пал и продолжаешь падать, – говорит ему внутренний голос. – Ты разрешаешь кормить его грудью – значит, в нем будет больше ее крови, чем твоей, вот к чему приводит грех любви».

– А эти пеленки, ох уж эти пеленки!.. Ведь говорил я тебе, чтоб ты его не кутала; вы, женщины, просто жрицы косности и рутины.

– А как же мне его одевать?

– Вот тебе журнал, посмотри на картинку, так его и одевай…

– Я так не сумею, займись этим ты.

– Займись ты, займись ты… Согласно педагогике, эти первые заботы надлежит нести матери…

– А кормить его разве не ее забота?

– Вот женская логика! Кормить его грудью вовсе не обязательно. Рожок ребенку тоже дает мать.

– Но, послушай, я кормлю его пока что, как могу…

– Ну да ладно, что ж, продолжай…

Сегодня Авито узнал, что жена тайком от него, по совету Леонсии, отнесла ребенка в церковь и окрестила. Попран авторитет главы семьи, краеугольный камень любой и всякой рациональной педагогики. И по чьему совету? Его же дедуктивной экс-избранницы! Нет, он не может не высказать, что думает по этому поводу.

– Разве я тебе не говорил, Марина, что не желаю чтоб ты проделывала с ребенком всякие такие вещи?

– Испокон веков все так делают, – возражает жена собрав воедино остатки независимости и выплеснув их из глубины души – Ты только и знаешь, что придумываешь какие-то новые законы…