Загадка Катилины

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Наступили самые короткие дни, стало холодней. С севера дул пронзительный ветер, всю ночь в ставни стучался снег с дождем. Лужи замерзли. День еще не успевал начаться, а уже наступал вечер.

Тут-то и пришлось вспомнить о недостатке сена. «Нужно в первую очередь подкармливать молодых и здоровых животных, — сказал Арат, — а остальных пустить на еду или продать на рынке, пусть даже за бесценок, лишь бы они зря не погибли. Все равно слабые животные погибнут, не от недостатка пищи, так от холодов. Нужно из всего извлекать выгоду».

Иногда мы видели войска, марширующие на север по Кассиановой дороге, они были в полном обмундировании и закутаны в одеяла по причине зимы. Сенат собирал свои силы. Однажды в такой день я застал Метона с Дианой на холме. Он указывал пальцем на ряды солдат и объяснял, как называются разные виды оружия, доспехов и для чего они служат. Когда он догадался, что за спиной стою я, то повернулся и ушел. Диана побежала за ним, но потом вернулась. Она склонила голову и нахмурилась. «Папа, — сказала она, — почему ты такой грустный?»

Время от времени из города приходили письма от Экона — он старался держать нас в курсе событий. Слухи о восстаниях в Испании и Мавритании не прекращались, но после казни в Риме многие сторонники Каталины отвернулись от него. Но зато другие стояли на своем, и из-за этого даже происходили семейные драмы. Особенно ужасной была история Авла Фулвия, сына сенатора. Он обежал из Рима, чтобы последовать за Каталиной. За ним послали группу воинов, схватили, привели в Рим и казнили по приказанию отца.

Сатурналии прошли без кровопролитий. Их праздновали в Риме с чувством облегчения. Катон при всем народе провозгласил на Форуме, что нужно чествовать Цицерона как отца отечества. Толпа тут же подхватила это высказывание, и Сенат принял предложение в качестве закона. Разве мог Цицерон предвидеть, что он когда-либо достигнет такой славы?

С началом нового года Цицерон должен был сложить полномочия консула. По традиции следовало дать клятву в том, что он честно служил Риму, а затем произнести прощальную речь с Ростры. Какую, должно быть, речь он составил! Однажды, когда он писал речь в защиту Секста Росция, я провел несколько дней в его доме и представлял себе, как он беспокойно ходит по своей библиотеке, проверяя каждую фразу на слух, посылая Тирона рыться в книгах, чтобы убедиться в правильности цитаты, планируя композицию, чтобы достойно обратиться к современникам и потомкам.

Но произнести ее ему не было суждено. Оба новых народных трибуна воспрепятствовали этому, сказав, что не стоит обращаться с прощальной речью к народу тому, кто казнил римских граждан, и формально, согласно некоторым законам, они были правы. Консулы заняли Ростру и ни за что бы не пустили его. И согласились они только на тех условиях, что он просто произнесет клятву. Когда трибуны внимательно следили за ним, чтобы в случае чего вовремя спихнуть с помоста, он сымпровизировал: «Клянусь… что на самом деле служу своей стране и возвеличу ее!»

Цицерон при желании мог бы добиться последней речи, но разочарование его было велико. Говорили, что в этом инциденте виноват и Цезарь, и популисты. Другие утверждали, что здесь не обошлось без Помпея, которому надоело, что Цицерон постоянно сравнивает свои деяния с его военными подвигами, и который решил, что нужно поставить этого «горохового» сенатора на место.

Я не удивился, когда однажды морозным днем ко мне в библиотеку вошел Метон и сказал, что хочет ненадолго покинуть поместье и погостить у брата в Риме.

Я долго размышлял.

— Ну, если Экон не против…

— Он не против, — быстро проговорил Метон, — я уже спрашивал его, когда мы были у него в прошлый раз.

— Понятно.

— Ведь я не нужен здесь. Сейчас у нас мало работы.

— Да, я могу справиться и без тебя. Диана будет скучать по тебе, конечно же…

— Но ведь я уеду ненадолго. — Он вздохнул и отвел глаза. — Папа, разве ты не понимаешь, что мне на самом деле нужно уехать?

— Да, это ясно, мне кажется, это ты верно придумал — съездить в город. Ты ведь теперь мужчина, и тебе самому нужно выбирать дорогу в жизни. А Экону я доверяю — он проследит за тобой. Кого из рабов ты возьмешь с собой?

Он так и не поднял глаз.

— Мне кажется, что я могу съездить и один.

— О нет, только не во время этих смут. Ты не можешь сейчас в одиночку разъезжать по стране. Кроме того, я не могу послать тебя к Экону просто так, ведь его рабам придется и о тебе заботиться. Как насчет Ореста? Он молодой и сильный.

Метон просто пожал плечами.

Он почти тотчас же отправился упаковывать свои вещи. Вифания подождала, пока он уедет, и только потом принялась плакать. Она думала, что между нами произошла огромная ссора, и все допытывалась подробностей. Когда я попытался успокоить ее, она вытолкала меня за дверь и заперлась на замок.

— Ну, тогда и мне следует сбежать в Рим, — произнес я с негодованием.

Беспокойная оказалась нынче зима.

На следующий день я долго гулял по окрестностям, думая, что физическая усталость и свежий воздух помогут мне забыть о моих горестях. Я приблизился к Кассиановой дороге и пошел вдоль нее, пока не дошел до камня, отделявшего мои владения от владений Мания Клавдия. Что за негодяй, подумал я, вспомнив сцену, случившуюся на дне рождения Метона. Сначала крал остатки со стола, а затем ругал меня в лицо в моем же доме! Сейчас он, наверное, в Риме. Клавдия говорила, что он предпочитает находиться в городе, особенно в зимнее время.

Рабы хорошо починили летом стену, но дожди и морозы уже брали свое — я различил трещины в замазке. Я оглянулся на поля, постепенно подымавшиеся к моему дому, из трубы которого столбом шел дым, С такого расстояния он выглядел уютным сельским развлечением зажиточного горожанина.

Я дошел до реки и повернул на юг. Деревья, за исключением вечнозеленых, стояли голые, замерзший поток остановил колесо, которое не сможет вращаться, пока не растает лед. Когда-нибудь, подумал я, вопрос о реке разрешится в мою пользу, и тогда мне не придется всякий раз вспоминать о юристах, судах и Публии Клавдии. Его дом скрывался за холмом, но я видел подымающийся из него дым. Что он делает в этот день, мой сосед? Возможно, греется рядышком со своей Стрекозой, решил я. И содрогнулся при одном воспоминании о визите в его дом.

Я дошел вдоль реки до зарослей, в которых похоронил Немо. Нетрудно было заметить его могилу среди голых ветвей. Кто же он все-таки был — слуга Цицерона, Каталины или Марка Целия? Не так далеко мы похоронили и тело Форфекса. Хотя нам было известно его имя, его похоронили по-простому, лишь указав камнем место могилы.

Потом я взобрался на холм и осмотрел пейзаж сверху. Вид был приятен для глаза — в серо-коричневых тонах, хотя и вызывал легкую меланхолию. Я и дольше бы стоял на холме, если бы у меня не замерзли пальцы и я не пошел домой греться.

Возле двери меня поджидал Арат.

— Хозяин, — сказал он тихим голосом, — у вас гость, он ждет в библиотеке.

— Из города? — спросил я с некоторой тревогой.

— Нет, хозяин, это сосед — Гней Клавдий.

— О Юпитер, чего же ему от меня нужно? — пробормотал я.

За дверями я сбросил плащ и направился к библиотеке. Гней сидел на табуретке и беспокойно вертел в руках ярлычок одного из свитков, сложенных в шкафу, словно никогда не видел до этого письменных документов. Он поднял брови, когда я вошел, но не потрудился встать.

— Что тебе нужно, Гней Клавдий?

— Плохая нынче погода, — заметил он будничным тоном.

— Да, не из приятных, холодно, да и ветер часто дует. Но по-своему привлекательная, смотря для кого. Немного резковата и грубовата.

— Да-да, грубовата, именно это я и хотел сказать, как и все в сельской местности. Трудно жить в деревне, особенно если у тебя нет городского дома, куда можно вовремя сбежать. Люди в городе начитаются всяких поэм, а потом представляют себе всяких фавнов и бабочек, порхающих по лесам. А на самом деле все по-другому. Ну, я догадываюсь, трудновато тебе пришлось в этом году?