Чары Тьмы

Эшва злорадно рассмеялся одними глазами, вспыхнул и исчез.

Дер, почувствовав внезапный прилив ярости, окликнул его, и из его уст вырвался крик, который он уже неоднократно слышал, но впервые издавал сам.

— Иа! Иа! — прокричал Дер, и лес зазвенел от этого рева.

— Иа! Иа!

Никогда еще Марсина, позабывшая о том, что ее зовут Марсиной, не ощущала такого счастья. Оно было превыше всех радостей и наслаждений. Оно не могло длиться вечно, ибо человеческая плоть ни тогда, ни ныне не способна была бесконечно выносить чувства такого накала. Лишь душе это под силу, и то она переживает их иначе. И Марсина смутно понимала это сердцем. Она уже предвидела конец своего счастья, но надеялась в глубине души, что возлюбленный демон избавит ее от горечи разлуки. Словно в какой-то миг он пообещал ей в безмолвном танце любви даровать забвение.

Но в третью ночь, проведенную в лесу, и во вторую, когда исполнилась вся мера ее желаний, она ощущала лишь восторг.

Ибо любовь изобретена демонами. И это говорит само за себя.

В предрассветный час, или в тот момент, когда время вообще остановилось, возлюбленный Марсины на языке жестов, мыслей и взглядов поведал ей, что где-то в глубине леса наконец прекращена какая-то древняя вражда, и по распоряжению князя, которому Эшва служил и перед которым преклонялся, разлучены двое влюбленных. Поэтому и им предстоит расстаться. Марсина зарыдала, и Эшва заплакал, охваченный бездонной и бессердечной грустью, присущей его роду.

А затем он вытащил Марсину из бездны отчаяния, и она двинулась по лесу такими же легкими шагами, как и он. И перед ними предстали два сгорбленных ухмыляющихся карлика, и вид их был настолько отвратителен, что Марсина старалась на них не смотреть. И они по повелению Эшвы преподнесли ей платье.

Эти карлики были кузнецами и искусниками Нижнего Мира, наряду с куклами они мастерили вещи неземной красоты. Они разложили перед девой наряд, который был соткан тысячью паучих — питомиц Дринов. И ткань этого платья была как серебряная паутина, как звездная пыль, и оно было расшито драгоценностями — темными нефритами и желто-зеленой яшмой, встречающейся на берегах подземных озер, голубым жемчугом и переливающимися всеми цветами опалами, выловленными из морских глубин. И поверх всего Дрины наложили заклятие, чтобы дневной свет не погубил их работу. Вся ткань была пронизана нитками ярчайшего золота. Эшва отвел взгляд, ибо это был прощальный дар его любви.

Он отпустил пугавших Марсину Дринов, обнял ее и попросил надеть платье. Она восторженно повиновалась и застегнула на узкой талии ремешок из морских драгоценностей. Ее ослепил этот блеск; мелькавшие тут и там золотые нити заставили Эшву отпрянуть.

«Ляг, — промолвил он, — ляг на бархатный мох среди роз». — И она послушалась. — «Закрой глаза, — добавил он. — И больше не смотри на меня». И это приказание она выполнила, и слезы потекли по щекам. И он склонился над ней и умастил ее лоб и веки благовонием Нижнего Мира. И она провалилась в сон, а во сне его образ навсегда стерся в ее памяти, как он и обещал. Она возлежала в зарослях плюща и шиповника, прекрасная как сама красота, но рядом с ней уже не было возлюбленного.

Зато поблизости находились два существа: одно мирно паслось и лишь удивлялось невесть откуда взявшемуся неудобству, другое же металось от ужаса, время от времени хрипло взывая к небесам и отказываясь признать этот голос своим.

Земля источала последние ночные испарения, струившиеся между деревьями, когда по тропинкам леса в поисках раннего завтрака двинулась рыжая рысь. Ее манил острый запах.

И вот перед ней замаячил домашний осел, мирно щипавший травку.

«Какая удача!» — сказала себе рысь на рысьем языке и двинулась в обход осла, не спуская с него оливковых глаз.

Но, когда она, урча и мурлыча под нос, стала приближаться к ослу, тот поднял голову. И рысь застыла, распластавшись на земле, прижав к голове уши, и усы встопорщились, как иглы дикобраза, хвост нервно задергался из стороны в сторону, зашуршали под его ударами папоротники.

Ибо на рысь глупо взирало лицо прелестного юноши с набитым травой ртом. И, хотя ума в его голове было столько же, сколько у верхового осла, на лице читалось бесстрашие человека, который не раз встречал рысей и умел охотиться на них. Его рот знай себе пережевывал траву, а в глазах застыло удивление от того, что это занятие оказалось таким трудным, но весь его облик источал угрозу и словно кричал: «Стрела! Копье! Прочь, или я понесу твою тушу на плечах!»

И рысь вспомнила, что ее ждут дома неотложные дела и, поджав хвост, с воем бросилась наутек.

6. Ослиная мудрость

С первыми лучами солнца в лес ринулись охотники. Пышно одетые и превосходно экипированные юноши свистели, кричали и улюлюкали, на разные лады повторяя одно и то же имя:

— Дер! Дер!

— Куда он мог запропаститься? Поистине, не следовало оставлять его одного в лесу после захода солнца. Я-то решил, что у него свидание с какой-нибудь селянкой, или ему приглянулся тот мальчишка-гонец.

— Видно, правду говорят об этом лесе. Наш друг знает его с детства, как он мог потеряться?

— Его отец лишится от горя рассудка.

— А мать умрет от отчаяния.

— И мы окажемся виноватыми.

— Дер! Дер! Дер!

И они поскакали дальше, даже не подозревая о том, что тот, кого они искали, скрывался в это время в дупле, с неимоверным трудом втиснувшись туда и закрыв глаза, чтобы ничего не видеть, кроме тьмы.

День раскрывал свой веер. Трепеща зелеными и алыми крыльями, в кронах порхали птицы, меховыми мешками с ветвей свисали спящие ленивцы. Дер выбрался из своего укрытия. Грациозные древесные крысы, восседавшие вдоль тропинки, проводили его взглядами, да олень при виде него метнулся в кусты. Дикие пчелы, вившиеся над колодой с медом, с жужжанием опустились, чтобы взглянуть на Дера, и снова взмыли.

Дер ничего не замечал. Черный ужас слепил глаза, заполонил душу и сердце.

Он не понимал, что с ним произошло, но знал: это нечто непостижимое, невозможное. И тем не менее оно случилось. Теперь оставалось только бежать и прятаться, прятаться и бежать. И в человеческом разуме, заключенном в череп зверя, роились мысли только о смерти. Он пытался выразить их словами, но каждый раз изо рта вылетали лишь дикие, хриплые вопли. Временами ему казалось, что он сошел с ума, что он уже умер, и тогда он бежал не разбирая дороги, и падал от изнеможения, и молил неведомо кого, чтобы его избавили от него самого.

До сих пор все встречавшиеся ему трудности были легки и преодолимы. Он не был готов противостоять такой громадной беде. Сверху ему улыбалось солнце, но жилы леденила зима. Рассудок был готов вот-вот предательски покинуть его.

В глубине леса он наткнулся на фату. Она была помята и испачкана, но бисер не осыпался. Дер поднял ее и обмотал ею свою страшную морду, чтобы даже птицы и белки, ленивцы и пчелы не видели. Из-за фаты Дер и сам хуже видел, но ему было все равно.

Кружа на одном месте, как это происходило здесь со всеми путниками, он вышел на прогалину, заросшую мхом и усеянную цветами. И снова почувствовал запах дикого меда, похищенного Эшвой у пчел, и аромат агатового винограда и роз.

На холме возлежала дева, ее янтарные волосы были увенчаны лозами, и одета она была, как королева. При виде нее Дер непроизвольно издал ненавистный ему звук.

Дева вздрогнула, подняла глаза и увидела его.

Он не успел броситься прочь — она остановила его радостным возгласом:

— Дер! Мой господин!

И тогда он окаменел и изумленно уставился на нее. То была сильфида его вчерашних грез. И более того, она жила в его городе. По соседству. И звали ее Марсиной… Разве она не отдана другому? Дер задрожал от волнения, из ослиной пасти вырвался душераздирающий рев. Он позабыл обо всем на свете. Он просто стоял, наслаждаясь красотой и сожалея лишь о том, что не покончил с собой часом раньше.

Марсина же вся сияла.