Страница 3 из 74
Мы с мамой стояли в центре самого сражения, и вокруг нас все жило. Люди строили укрепления, уносили раненых, грелись у костров в слабом мерцании раскаленных углей, и нельзя было различить, где живопись, где скульптура, а где просто предметы в этом, казалось, огромном поле.
Совсем близко от нас — мальчик помогает у пушки своему отцу-матросу, и я полюбила мальчика, потому что он любил своего папу и любил Севастополь…
Посещение Панорамы было одним из наших редких выходов в город.
Мы жили на Корабельной стороне, в квартале, весьма отдаленном от центра. Чтобы до него добраться, надо было объехать трамваем всю Южную бухту, открытую всем ветрам.
Это был совсем иной мир — район казарм, построенных для зимних квартир моряков, и флигелей для семей военных. Но и здесь, как везде в Севастополе, история еще жила: мы часто ходили гулять на расположенный неподалеку знаменитый Малахов курган.
За Корабелкой простиралась Слободка — рабочее предместье, окраина.
Перед флигелями, вдоль моря, тянулась широкая улица, по которой проходили похоронные процессии, так как новое кладбище находилось совсем близко.
— Видишь, это кавалериста хоронят, — говорила мне мама, указывая на лошадь, которая, понурив голову, шла за катафалком.
До сих пор осталось во мне от этой картины чувство бесконечной жалости, но, как и тогда, я не могу сказать, кого я больше жалела: кавалериста или его лошадь.
В пустой и холодной квартире мы были уже беженцы, прибывшие с севера.
Для меня Россия была не здесь. Настоящей была Россия первых пяти лет моей жизни. Счастливая Россия, Россия, которую мы потеряли!..
Глава III
Уголок Украины. Рубежное
Первые пять лет моей жизни, с 1912 по 1917 год, обогатили ее навсегда.
Мои сестры, намного моложе меня, родились в тяжелые годы революции, и казалось мне, что они остались «за дверью» волшебного, сказочного детства, что они ничего не видели, ничего не знают… не знают даже наших родителей.
Я родилась 23 августа 1912 года в родовом имении моих прадедов, около — тогда еще села — Лисичанска.
Потом мы жили на Балтике переезжали из порта в порт, меняли меблированные квартиры, и даже если жизнь и была полна интереса и новых впечатлений, я знала, что летом мы вернемся домой в Рубежное, где мне все знакомо, где все свое, где всех я знала…
Удивительным образом запечатлелись в моей памяти детские воспоминания, отрывки картин, любимые лица.
Рубежное навсегда останется для меня Россией — той, которую я люблю: белый дом с колоннами и множеством окон, открывающихся в парк, запах сирени и черемухи, песнь соловья и хор лягушек, поднимающийся с Донца в тихие летние вечера.
На старых фотографиях дом все еще живет своей мирной жизнью XIX века, которой не коснулись потрясения XX; тихая жизнь, которую я еще застала.
Самые известные русские писатели воспевали Украину. Все дети знали наизусть описания ее ночей, ее рек «чище серебра», ее безграничных степей и цветущих хуторов, утопающих в вишневых рощах.
«Ты знаешь край, где все обильем дышит?»
И я знала!
Я открывала этот мир восхищенным взглядом детства. Небо — такое высокое и чистое, это небо совсем маленького ребенка, который рассматривает его из своей колыбели, внимательно следя за легким полетом облаков. Игра солнца сквозь листву, светлые и темные пятна по земле — это тот мерцающий, зыбкий мир, в котором ребенок делает свои первые, неуверенные шаги.
От лета к лету, по мере того как росла, я понемногу открывала этот зачарованный край, который, как мне казалось, простирался в бесконечность.
Тенистые аллеи лучами разбегались во всех направлениях от овальной площадки в центре парка, множились в тропинках, сбегавших с холма к Донцу, к лесу, в поля… Главная аллея, усаженная густой сиренью, исчезала в рощах вишен, яблонь, груш…
Удивительно явственно предстают перед взором картины прошлого, когда прошлое запечатлено в сердце!
Там, у Донца, дом, вероятно, давно уже не существует. Но он живет еще в Бизерте на фотографиях в дубовых рамках, которые папа сам для меня сделал.
Для всех — это лишь фасад на пожелтевшем картоне, и только лишь одна я могу распахнуть двери и войти в этот дом.
Старомодная гостиная, красное дерево, темно-красный бархат. Застекленная дверь открывается в парк. Старинные портреты, секретер со множеством ящичков, пожелтевшие фотографии… Здесь еще живут воспоминания. Здесь и еще в рабочем кабинете дяди Мирона со стенами, заставленными полками юридических книг. Дядя Мирон — мировой судья. Он работает под строгим взором мрачного мужчины, чей портрет занимает почетное место. «Портрет неизвестного» — как пишут в музеях.
Узнаю ли я когда-нибудь, кто он был?
Может быть, это он покоится в глубине парка, там, где аллеи, теряясь в беспорядочно разросшемся кустарнике, упираются в деревянный забор с заколоченной калиткой над оврагом.
В этом отдаленном углу парка сохранились две одинокие могилы с надгробными плитами из черного мрамора с небольшим квадратным отверстием, плотно замкнутым заржавевшей створкой, отчего все здесь кажется еще таинственнее.
Не помню, выгравированы ли имена на мраморе.
— Первые владельцы Рубежного, — как-то ответил папа на вопрос, кто здесь похоронен.
Почему я его не расспросила подробнее?
Навсегда вместе и вдали от всего покоится здесь супружеская пара, построившая этот дом, посадившая деревья, прожившая здесь, возможно, всю жизнь с конца XVIII до начала XIX века.
Начало XIX века — это уже Наполеон, Отечественная война, эпоха «Войны и мира», времена Пушкина.
Сколько романтизма, сколько бурных переживаний…
Впрочем, в самом облике дома не было ничего от угрюмого замка. Одноэтажный, со множеством окон, он был распахнут свету и воздуху. Вдоль фасада узкая веранда, вся в цветах, и два крыльца с большими белыми колоннами. Сзади к дому прилегал парк, границ которого я так никогда и не узнала. Мне и сейчас видятся за окнами большой столовой качающиеся ветки молодых деревьев.
Жизнь в таких больших поместьях отличалась гостеприимством. В светлой, просторной столовой не было никакой мебели, кроме большого стола, за которым свободно размешалось до сорока гостей, и рояля, чтобы молодое поколение и поколение постарше могли потанцевать.
В летнее время все комнаты были заняты многочисленной родней и даже павильон в парке всегда был полон народу.
Совсем не помню, что было в нашей комнате, помню только, что под окном цвела сирень и в ней по вечерам пел соловей.
Однако я удивительно живо помню комнату бабушки, знаю даже по фотографии 1912 года, что старые обои с геометрическими фигурами и букетами цветов в медальонах были заменены новыми, светлыми, однотонными, на фоне которых выделялась яркая полотняная ткань занавесок и обивки кресел.
Минувшие столетия, казалось, никак не повлияли на жизнь усадьбы, все так же пребывающей в ином, неторопливо-замедленном измерении времени. Перед длинным рядом высоких окон гостиной невольно замедлялись шаги. Я могла подолгу стоять, наблюдая грациозные прыжки белок меж стволами деревьев.
Иногда все моментально менялось — стремительный ливень… внезапная буря…
Сознавала ли я, что кто-то задолго до меня также вглядывался в жизнь старого парка, защищенного от нескромных взглядов.
У детей особое понятие о времени, им чужда мысль о недолговечности, для них настоящий момент длителен — в нем и прошлое и будущее.
Годы (или месяцы), прожитые в Рубежном, стали самой значительной частью моей жизни, и память о них не только не стерлась, но и обогатилась.
«Надо дать время времени!» Постепенно, благодаря личным воспоминаниям, рассказам близких, встречам, книгам, а главное — старинным фотографиям с пометками дат и мест предо мной приоткрывалось прошлое — я узнавала своих предков.
Хозяева Рубежного, предки моего отца с материнской стороны, мне известны лучше других. Их имена связаны с судьбой одного из самых промышленных районов России — Донецкого бассейна. Это совсем недавняя история, так как местность начала активно заселяться только во второй половине XVIII века.