Страница 21 из 74
Но что же стало с самим адмиралом?
Когда толпа окружила его дом, группа вооруженных до зубов матросов вошла в вестибюль:
— Где главный командир?
— Спит, — ответили ординарцы.
Матросы засмеялись:
— Спит?! Ну и пущай спит. Мы еще сами не знаем, для чего он нам нужен.
Матросы ушли. Было около пяти часов утра. Вскоре они вернулись.
— Разбудите адмирала! Скажите, что мы просим его выйти к нам.
Адмирал не спал. Он знал, что придут за ним, и ждал этого. Когда запыхавшийся ординарец, бледный и испуганный, прибежал с докладом, он был готов. С лицом, полным решимости, спокойно надел пальто, фуражку, застегнул перчатки и вышел к подъезду.
— Здорово, ребята!
Услышав знакомый голос грозного главного командира, толпа стихла. Матросы, как один, ответили по привычке: „Здравия желаем, Ваше Высокопревосходительство!“ Адмирал спустился к ним. Толпа окружила его и, подпираемая со всех сторон, стала отдаляться от дома. Адмирал что-то громко говорил. Стоявшие возле него слушали его. Но задние напирали, и адмирал, в своем кольце увлекаемый толпой, все дальше и дальше отходил от дома, подвигаясь к собору.
Вдруг, один за другим, сверкнули два выстрела, и смертельно раненный в спину адмирал упал. Это была первая жертва. Первая кровь. Обезображенный труп адмирала, героя Порт-Артура, еще недавно спасшего Кронштадт, приволокли к Якорной площади и сбросили в тот самый ров, куда потом побросали тела остальных офицеров».
Так начался 1917 год.
Теперь я знаю: офицеры поняли очень быстро, что флот не может рассчитывать на какую-либо помощь со стороны законного, но бессильного Временного правительства и что с учреждением Советской власти само его существование находится под постоянной угрозой.
Да как не понять, когда во главе морского ведомства фактически оказался баталерский юнга с «Гангута», судимый за кражу бушлата, некий Дыбенко; руководителем же «мозга флота» — Главного штаба явился самозванный мичман-недоучка Раскольников (Ильин). Будущее подтвердит их опасения.
А война продолжалась, в то время как все устои рушились! Как найти свой путь в полном хаосе? Само чувство долга колебалось перед выбором.
Но для моего отца, с его пренебрежением к материальным лишениям, с его презрением к приспособленцам, с его верностью присяге, путь был только один — все другие были неприемлемы. Ни опасность, ни «новые веяния» не смогли сломить его веру в полноценность того, чему он присягал, и его имя осталось в памяти моряков. Мне случалось слышать рассказы о нем от людей, которые его даже не знали лично. Мама только дополняла рассказанное…
Ревель в первые дни революции; ходят слухи об отречении Государя, но официально еще ничего не известно.
«Невка» не в плавании, стоит в порту, а папу посылают в Центральное управление службы связи. Утро. По уставу офицеры и матросы в строю поют молитву. Затем должен следовать гимн, но матросы молчат. Несколько решающих секунд! Но вот уже их офицер — мой отец — перед ними, лицом к экипажу, глядя им в глаза, запевает своим неправильным, фальшивым голосом ни на что не похожий гимн, но слова отчетливы: «Боже, Царя храни!»
Едва заметное колебание, и вдруг целый хор молодых, сильных голосов подхватывает за ним, и в чистом утреннем воздухе, в самом центре города, охваченного революцией, звучит: «Боже, Царя храни!».
Переполох в Ревеле! Переполох в Главном штабе: «Кому пришло в голову послать Манштейна в службу связи?»
Как такой человек, абсолютно не умеющий приспосабливаться к обстоятельствам, мог выжить в это смутное время?!
Во-первых, всякое бывает! Случается, что опрометчивая решительность помогает лучше, чем чрезмерная осторожность. А с другой стороны, факт, что папа командовал маленьким судном, на котором он был единственный офицер, тоже сыграл свою роль. Матросы очень хорошо его знали, и никто бы не смог их убедить, что их командир кровопийца!
Когда уже офицеры были отстранены и корабли находились в руках революционных комитетов, матросы с «Невки» приходили нас предупредить: «Не надо, чтобы господин командир был этой ночью дома. За ним придут».
Бравый Гаврилюк, который мне так нравился, не он ли следил теперь за нашей безопасностью?! Вероятно все же, что многие на корабле вспоминали своего командира, так как при раздаче провизии кто-нибудь всегда приносил «часть», которую ему честно откладывали и которую, конечно же, мы с радостью принимали.
Уже с некоторых пор жалованье не платилось, и мама с папой работали сапожниками. Опыт, который папа приобрел, сшив на мамино рожденье пару ботинок, очень пригодился: папа умел теперь тачать сапоги! Мама помогала, как могла. Даже теперь я вижу их склоненными над сапогами… Мама засыпала, сидя в редкие минуты отдыха. Но если они теперь и умели шить сапоги, то они все еще не умели получать за работу деньги. Не умея торговаться, папа иногда выходил из себя: «Берите и уходите, я их вам дарю!»
В апреле 1917 года в Ревеле родилась моя сестра Ольга — Люша. Крестины были в Парголове у тети Кати. Я была крестная и очень этим гордилась!.. Все мое детство я себя чувствовала очень ответственной за моих сестер.
Насколько я помню, праздник был очень веселый; погода прекрасная, семья, собравшись в последний раз, старалась забыть в этот день повседневные заботы.
Плохо помню, как прошло лето: длинные скучные дни в опустошенной квартире; мама и папа нагнулись над столиком, заваленным сапогами; тихая Люша, которая никогда не плакала; даже Слава Раден куда-то исчез.
И на этом повседневном, расплывчатом фоне — последняя сильная картина истекающего 17-го года. Почему мы с мамой и маленькой Бусей были в этот пасмурный осенний день в Петрограде?! Никого из семьи не помню. Мы были как оторванные от всего в большом неузнаваемом городе. Мама, очень близорукая, не сразу заметила, что жизнь вокруг нас замирала: улицы пустели, магазины, администрации, банки спешно закрывались.
25 октября 1917 года! Огромные грузовики с шумом катятся по середине шоссе, солдаты стоят с ружьями наперевес… а мы с мамой бежим… бежим к вокзалу… Мама держит меня за руку, в другой руке у нее какие-то пакеты; я тяну Бусю за поводок, но ее маленькие ножки плохо поспевают. К тому же начинает идти мелкий дождь и я сама скольжу… Перед глазами только ромбовидный узор тротуара, очень, как мне казалось, широкого и бесконечно длинного — через весь этот пустынный большой город… где нет больше извозчиков, где вокзал очень далеко и где никак нельзя остановиться.
Мы успели на последний поезд, и долго еще билось сердце, и в ушах звенел шум разбиваемого стекла: это выбивали вокзальные окна.
В тот день мы покинули Петроград — мамин Петербург — навсегда… Она его больше никогда не увидит, но она будет говорить о нем всю свою жизнь. И я тоже буду рассказывать о нем моим детям и, особенно, моим внукам. Когда они были еще совсем маленькими, на Мадагаскаре, по дороге в «Majunga» я им рассказывала его сказочную историю. С тех пор случалось, что в длинном путешествии они меня просили: «Пожалуйста! Расскажи нам о Санкт-Петербурге».
Так, на пустынных тропах далекого острова, на берегах Индийского океана, теплилась жизнь потерявшего свое имя города — столицы России, стертой с мировой карты.
Глава VII
1918 год
В феврале 1918 года немецкая армия заняла Ревель. Помню даже нашу первую встречу с немецкими солдатами. Мы с Машей вышли гулять, не зная, что «блюстители порядка» предприняли ловлю бродячих собак.
Маленькая Буся чинно шла рядом с нами, когда большая сеть, ловко брошенная, обкрутила ее со всех сторон. Все произошло очень быстро. Быстро… и очень деловито: не теряя ни минуты, присев, я отбросила сеть и уже, не успев даже испугаться, стояла, прижимая Бусю к груди. Вероятно, вид решительной пятилетней девочки был очень смешен. Глядя на меня, солдаты начали смеяться, и мы спокойно вернулись домой.
Очень скоро русские офицеры были интернированы. Мы с мамой ходили носить папе еду; в большом зале стояли кровати, одна рядом с другой, как в госпитале. Мы садились на кровать, и часто разговор становился общим. Некоторые даже шутили: один из офицеров финского происхождения — звали его Линдебек — докучал немецкой администрации, ссылаясь на свое «незаконное заключение», и перед сном, уже в кровати, заявлял во всеуслышание: «Спи, бедный финн!»