Импровизатор

— Вы думаете, он женится на ней? — спросила Франческа. — Но ведь это вызвало бы семейный скандал!

— Бывали примеры, — сказал я дрожащим голосом, — что люди благородного звания считали за честь для себя и за счастье получить руку артистки!

— За счастье, может быть, но за честь — никогда! — сказала она.

— И за честь, синьора! — вмешался Дженаро. — Я бы сам почел за честь, если бы она остановила свой выбор на мне! Думаю, что и другие тоже. — И они долго, долго еще говорили об Аннунциате и Бернардо, забывая, какой тяжестью ложилось мне на сердце каждое их слово — Но вы должны доставить нам удовольствие своей импровизацией! Синьора задаст вам тему! — вдруг сказал Дженаро.

— Хорошо! — сказала, улыбаясь, Франческа. — Воспой нам любовь. Это самая интересная тема для Дженаро, да и твоему сердцу она очень близка.

— Да, да, любовь и Аннунциату! — повторил Дженаро.

— В другой раз я готов на все, чего вы потребуете! — сказал я. — Но сегодня я не могу — я не совсем здоров. Я без плаща проехался по морю, от потоков лавы разливался такой жар, а потом я опять ехал по вечернему холоду...

Дженаро продолжал настаивать, но я не мог принудить себя петь в этом месте и на эту тему.

— Он уже усвоил себе замашки артистов! — сказала Франческа. — Он хочет, чтобы его упрашивали. Ты, пожалуй, не захочешь и поехать с нами завтра в Пестум? А там ты мог бы запастись впечатлениями для своих импровизаций! Но, конечно, надо заставить просить себя, хоть и вряд ли что может задерживать тебя в Неаполе. — Я смущенно поклонился, не находя предлога для отказа.

— Да, да, он должен ехать с нами! — воскликнул Дженаро. — Там, в греческих храмах, на него снизойдет вдохновение, и он запоет, как сам Пиндар.

— Мы едем завтра! — сказал Фабиани. — Вся поездка займет четыре дня. На обратном пути мы посетим Амальфи и Капри. Так ты с нами?

Скажи я «нет», это, как видно из последствий, может быть, изменило бы все мое будущее. Эта короткая четырехдневная поездка стоила мне шести лет жизни. И еще говорят, что человек свободен в своих поступках! Да, мы свободны ухватиться за нити, которые лежат перед нами, но мы не видим, к чему они прикреплены. Я поблагодарил за приглашение и согласился — схватился за нить и плотнее затянул завесой свое будущее.

— Завтра мы еще поговорим! — сказала Франческа, прощаясь со мною после ужина и протягивая мне для поцелуя руку.

— Я сегодня же напишу Eccellenza! — сказал Фабиани. — Я хочу подготовить примирение.

— А я постараюсь увидеть во сне Аннунциату! — сказал Дженаро. — Вы ведь не вызовете меня за это на дуэль! — прибавил он, смеясь и пожимая мне руку.

Я написал несколько слов Федериго, сообщая ему о встрече с родственниками Eccellenza и о моем отъезде на несколько дней. Окончив письмо, я отдался волновавшим меня чувствам. Сколько принес мне с собою сегодняшний вечер! Какое неожиданное стечение обстоятельств! Я вспоминал Санту, Бернардо перед пылавшим образом Мадонны и эти последние часы, обновившие для меня прежние отношения. Вчера совсем чужая для меня публика восторженно рукоплескала мне, еще сегодня вечером прекрасная женщина молила меня об одном ласковом взгляде, а час спустя я сидел среди друзей, которым был обязан всем, и опять превратился в бедняка, первым долгом которого была благодарность!

Но ведь Франческа и Фабиани были любезны со мною! Они приняли блудного сына, посадили меня с собою за стол, пригласили участвовать в их поездке — благодеяние за благодеянием, они любили меня!.. Но небрежно швыряемый дар богача тяжелым камнем ложится на сердце бедняка!

Глава VI. ПОЕЗДКА В ПЕСТУМ. ГРЕЧЕСКИЕ ХРАМЫ. СЛЕПАЯ

Красот Италии нечего искать в Кампанье или в Риме; я насладился ими мельком только в поездку на озеро Неми да на пути в Неаполь. Поэтому красоты, открывшиеся мне во время четырехдневного путешествия с Фабиани и Франческой, подействовали на меня еще сильнее, нежели на туристов-иностранцев, знакомых с красотами других стран и, таким образом, имеющих возможность сравнивать. В памяти моей эта поездка представляется мне путешествием в волшебное царство, в мир фантазии, но как передать, как описать картины, которыми упивались тогда мой взор, вся моя душа! Красот природы нельзя передать словами. Слова примыкают к словам, как кусочки мозаики, и вся картина создается лишь по частям, постепенно, а не предстает взору сразу во всей своей величавой целости, как в действительности. Рассказчик рисует отдельные ее части, и слушатель уже сам должен составить из них целое; но скольким бы лицам ее ни описывали, все представят ее себе различно. Одним словом, в данном случае происходит то же, что бывает, если говорят о каком-нибудь красивом лице: описывая отдельные черты его, вы все-таки не дадите о нем настоящего цельного представления; только посредством сравнения с другими, известными вашему собеседнику предметами, да еще подробно перечислив все мельчайшие уклонения от этого сходства, можете вы дать ему о данном лице мало-мальски удовлетворительное представление.

Если бы меня заставили импровизировать на тему «Красоты Гесперийского царства», я бы только нарисовал верную картину того, что видел в это краткое путешествие. Тот же, кто никогда не бывал в Южной Италии, не может и создать себе о ней верного понятия, как ни напрягай он свою фантазию! Природа богаче всякой человеческой фантазии!

Мы выехали из Кастелламмаре ранним утром. Погода была чудная. Я теперь еще вижу перед собой дымящийся Везувий, прекрасную долину, покрытую густыми виноградниками, стены гордых замков, белеющие на открытых зеленых скалах или выглядывающие из темных оливковых рощ, и древний храм Весты с его мраморными колоннами и куполом — ныне церковь Санта-Мария Маджоре. Часть стены обрушилась, отверстие заткнуто человеческими черепами и костями, но их обвивают зеленые лозы дикого винограда, словно желающие скрыть силу и могущество смерти. Вижу я еще и причудливые очертания гор, и одинокие башни, на которых были развешаны сети для ловли морских птиц. Глубоко под нами лежал Салерно, раскинувшийся на берегу темно-голубого моря. Нам попалась навстречу телега, запряженная двумя белыми длиннорогими быками; в ней лежали четверо скованных разбойников; злые глаза их так и сверкали, из уст вырывались безобразные насмешки. Черноглазые красивые калабрийцы с ружьями на плечах конвоировали телегу. Благодаря этой встрече только что описанная картина еще сильнее врезалась в мою память.

Салерно — средоточие науки в средние века, был первой целью моего путешествия.

— Фолианты рассыпаются в прах! — сказал Дженаро. — Позолота учености сходит с Салерно, но книга природы ежегодно выходит новым изданием, и Антонио, как и я, думает, что из нее можно научиться большему, нежели из прочего ученого хлама!

— Нельзя пренебрегать ни тем, ни другим; это — как хлеб и вино; одно не заменяет другого! — возразил я. Франческа нашла, что я прав.

— Да, говорить-то он мастер! — заметил Фабиани. — А вот докажи-ка нам это на деле, когда вернешься в Рим!

В Рим? Я должен вернуться в Рим? Этого мне и в голову не приходило. Я молчал, но в душе живо сознавал, что не могу, не должен возвращаться в Рим, в прежнюю обстановку. Фабиани продолжал разговор с другими, и не успели мы оглянуться, как уже прибыли в Салерно. Прежде всего мы отправились в церковь.

— Здесь я могу служить вам чичероне! — сказал Дженаро. — Это капелла святого отца Григория VII, умершего в Салерно. Вот его памятник пред алтарем. А вот тут покоится Александр Великий! — продолжал он, указывая на величественный саркофаг.

— Александр Великий? — вопросительно протянул Фабиани.

— Конечно! Не так ли? — спросил Дженаро церковного сторожа.

— Eccellenza прав! — ответил он.

— Это недоразумение! — возразил я, поближе присмотревшись к саркофагу. — Александр не может быть погребен здесь; это противоречит всем историческим данным. На гробнице только изображено триумфальное шествие Александра, вот отчего, вероятно, ее и прозвали Александровой! — При самом входе в церковь нам уже показывали подобный же саркофаг с изображением триумфа Вакха; он был взят из одного из древних храмов в Пестуме и теперь украшал могилу какого-то князя; на древнем саркофаге помещалась и мраморная статуя князя, изваянная современным художником. Рассматривая так называемый саркофаг Александра, я вспомнил о первом саркофаге, и мне пришло в голову, что оба одинакового происхождения. Соображение это показалось мне довольно остроумным, и я принялся горячо развивать свою мысль, но Дженаро отозвался на это только сухим «может быть», Франческа же шепнула, что мне некстати воображать себя умнее и знающее Дженаро. Я почтительно замолчал и стушевался.