Батальон крови

— Служба у меня такая. Вы воюйте, а я рядышком помогаю. Кому плохо или уж совсем — спрячу, чтоб жив остался, — отвечала она.

Пипетка со временем стала каким-то необыкновенным солнышком всего батальона. Она не просто радовала своим появлением, но и освещала и очищала уставшие солдатские души. Молодые бойцы несколько раз пытались угостить ее спиртом и потом порезвиться, но ничего у них не вышло. Те, кто знал, что такое ранение и чем может помочь эта девочка, обрубили у молодежи все желания. А двоим с Кавказа, старшина лично поставил два симметричных фонаря, за что был вызван в политотдел, но дело спустили, за него заступился комбат, а его не только уважали, но и почему-то побаивались даже старшие офицеры.

В эту ночь, когда Григорий дежурил в ДЗОТе, Юля быстро управилась со своей работой. Она взяла хлеб, несколько банок тушенки у старшины и пришла в ДЗОТ, где находился связист Михайлов. Он, конечно удивился, подумал, что из-за него, понравился ей. Но девочка пришла сюда совсем подругам соображениям. Во-первых, связь, а во-вторых — сухо. Она очень не любила сырость, а в эту ночь комбат запретил разжигать костры. Объяснил: «У немцев три миномета сюда смотрят, будут точно по кострам бить, а так неизвестно — ушли бойцы с высоты или залегли в окопах».

Юля ловко, маленьким ножиком открыла тушенку, отломила хлеб и стала ужинать за обе щеки. Григорий смотрел на нее и улыбался. Оттого как вкусно кушала эта девушка, он сам достал из вещмешка тушенку с хлебом и присоединился к компании.

Прожевав, Юля пошутила:

— Ты много в рот не клади, а то, как докладывать будешь, если связь сработает.

— А я и не кладу много, — шепелявя, ответил Гриша.

— Ага, я вижу, как ты по чуть-чуть уже все банку слопал.

— Люблю я тушенку, могу хоть ящик съесть. — Ящик нельзя живот заболит. А я тоже ее люблю. Только здесь в первый раз попробовала.

— А ты сама откуда?

— Из Москвы.

— Что прямо из самой Москвы?

— Ага, из самой.

— А Красная площадь близко от тебя?

— Полчаса.

— Врешь!

— Конечно, вру. А ты поверил?

— Не, ну правда, откуда?

— Да из Москвы, откуда же еще.

Девушка закончила свой ужин, завернула и спрятала в сумку хлеб, взяла с собой пустые консервы и, уходя, улыбаясь, посмотрела на Григория и произнесла:

— Счастливо оставаться боец-радист.

— Еще встретимся? — спросил Гриша.

— Не дай Бог! А увидеться сможем, — серьезно ответила девушка, поправила шинель и, протиснувшись со своей полной бинтов огромной сумкой в узкий проход ДЗОТа, растворилась в серпантине окопов.

— Смешная. А я, дурак, даже не представился. Ну, ничего, еще увидимся. Раз она в нашем батальоне, значит, вместе повоюем.

Григорий вышел из ДЗОТа и посмотрел на небо. Начинало светать. Зарево и канонада стихли, и лишь где-то далеко что-то глухо ухало, никак не желая успокаиваться. К штабу подошел комбат.

— Ляг, поспи хоть пару часов. Скоро снимемся отсюда. Немец ушел дальше к укрепрайону. Там они сейчас окапываются, а мы их и оттуда вышибем, а через пятьдесят километров начнется оборонительная система города-крепости Кенигсберга. Три рубежа плюс сама крепость в городе. Говорят, неприступная. Вот там дела и начнутся, а пока ложись спи. Следующий день чапать будем, грязь толочь. До этого укрепрайона еще добраться надо. Фрицы-то все на машинах, а мы за ними пехом.

— Да, удирать на машине легче, а вот догонять пешком сложнее, — согласился Гриша.

Комдив и он рассмеялись. Киселев сел у телефона, а Григорий, сел на ящики, достал из кармана листок и карандаш и решил написать письмо.

— Домой? — спросил капитан.— Да.

— Напиши матери, что воевал хорошо — комбат отметил.

— Напишу, — качнув головой, ответил Гриша. Он достал свой ножик, подточил карандаш и начал писать письмо.

В двух предложения сообщил, куда и когда попал и задумался. Посмотрел на молчащий телефон, вспомнил бой и продолжил.

Он не стал рассказывать, что за люди оказались рядом и как погиб его первый боевой наставник. Гриша написал, что батальон нормальный и приняли его хорошо.

Спросил, как там они живут, но тут же вспомнил, что, конечно, голодают. Написал, что проявил себя в первом бою хорошо и закончил тем, что, как всегда, попросил передать привет всем близким людям: брату, друзьям и тем, кто его помнил. Спросил у комбата адрес и, указав его в письме, сообщил в какую воинскую часть писать ответ. Свернул листок треугольником, четко написал на нем домашний адрес и положил письмо в правый карман гимнастерки. Встал, поправил ящики. Лег на них, положил под голову вещмешок и, укрывшись шинелью, сразу уснул.

4. Дорога

Утром батальон построился у подножия высоты. Именно там, где еще вчера стояли немцы. Теперь их не было и отдельный штурмовой батальон готовился в дорогу, догонять тех, кто никак не хотел сдаваться. Казалось, что за четыре года войны фрицы заразились этой странной и необъяснимой русской чертой характера — несмотря ни на что стоять до последнего патрона.

Киселев рассказал бойцам о предстоящем переходе. Впереди стоял укрепрайон и первая линия обороны Кенигсберга. Она проходила далеко за чертой города — километрах в двадцати, но и перед ней еще в несколько километрах были нарыты окопы, построены ДЗОТы и доты, и находилось множество минных полей.

Старшина Савчук помог Григорию сложить в полуторку катушки и остальное имущество связиста и отправил машину на склад загружать своим батальонным скарбом. Они вышли на дорогу — навстречу новым боям и новой неизвестности.

Гриша шел, переминая своими аккуратными сапожками дорожную грязь. Сама дорога была сплошным месивом: по ней уже проехали САУ, танки и машины, да наверно прошла не одна тысяча ног. Липкая грязь огромными лаптями висела на каждой ноге. Идти было трудно, люди, не успев начать движение, уже устали.

Григорий смотрел на дорогу и думал:

— По всей земле, где прошла война такие дороги. Они словно раны этой земли — шрамы, разжеванные ногами солдат, превратившиеся в длинные извилистые болота. И как только по ним машины ездят? А солдатики, и так уставшие выталкивают их, чтобы они ехали вперед и везли боеприпасы, и тащили за собой пушки. Ведь там без всего этого нельзя. Что будет, если мы придем на передовую, а воевать нечем? Мы просто превратимся в беззащитные мишени. Такого допустить нельзя и вот приходится всем тащить и себя, и машины и все остальное, что нужно там — где нас ждет смерть. Ведь многие из тех, кто сейчас, так же как и я чапают в этой жиже — погибнут, и никто ничего изменить не сможет: ни сегодня, ни завтра война не закончится. Она, конечно, доживает свои дни и все понимают, скоро войне конец, но когда наступит это «скоро».

Григорий посмотрел по сторонам и с удивлением и ужасом осознал, что из тех кого он знал в лицо, остались лишь командиры да старшина. Он стал пристальней вглядываться в глаза, в одежду, пытаясь хоть кого-то вспомнить, кто был с ним перед взятием высоты, но рядом двигались лишь незнакомые ему бойцы из других рот. Вдруг, в этой уставшей толпе шагающих друг за другом, он услышал знакомый голос — Фролов! Тот самый, что подшучивал над ним. Григорий не удержался и крикнул:

— Фролов ты что ли там голос подаешь?

Шагающий рядом коренастый солдат, лет сорока негромко ответил:

— Погиб Фролов. Это Юрик, черт его за ногу. Голоса у них похожи, он меня утром тоже напужал. Я-то видел, как Фролова из крупнокалиберного покрошило.

Мужик не стесняясь перекрестился и прошел чуть вперед, пытаясь обойти большую лужу.

Григорий посмотрел на его серое лицо и ничего не смог ответить. Был Фролов — шутил, а теперь его нет — лишь где-то там, на высоте его куски тела остались. Григорий тяжело вздохнул и в его сознании стали всплывать образы тех, кто погиб за эти дни. В душе появился страх: казалось, что все убитые сейчас стоят вдоль дороги и смотрят на них, оставшихся в живых. Он чувствовал их взгляды, а особенно глаза деда — его сухие, морщинистые с хитринкой, голубые глаза, которые всегда смотрели прямо в душу.